Доверие

Гербер внимательно посмотрел на паренька. Он понимал, что с ним происходит: я не предам товарищей. Все случившееся — испытание для меня, хотя я и уважаю тебя, Гербер, знаю, что ты пережил. Знаю, что ты перебежал фронт. Что вся твоя семья погибла под развалинами, а ты вернулся, надеялся опять наладить жизнь… Все я знаю, не забыл, как ты сразу понял, что мне нужно время и для себя, что я хочу учиться. Я ничего не забыл. Но теперь от нас потребовали так много, что я не сдал экзамена. Один наш парень не смог уплатить долги, другой все еще драный как пугало разгуливает. Для меня всего важнее был экзамен. Нормы нас доконали. Обычно, когда ты, Гербер, мне толковал о чем-то, я крепко задумывался. Ты меня не раз вокруг пальца обводил. Но теперь я этого не позволю. Сегодня я держу испытание на верность своим товарищам. Ты же видишь. Я остаюсь им верен. Штрейкбрехера ты из меня не сделаешь…

У Гербера дернулась рука, Хейнц съежился.

— Да не трону я тебя, — сказал Гербер, — я хочу только прикурить от твоей сигареты. А теперь позволь тебя спросить, Хейнц Кёлер, почему ты затеял эту забастовку, которую считаешь справедливой, именно в июне? За это время наше правительство утвердило как раз то, что вы считали нужным и правильным. Но вы уже наметили себе этот день. И не могли его отменить. Ведь те на Западе, что радуются катавасии, которую вы учинили, хотят совсем другого, их желания ничего общего с вашими желаниями не имеют. Ни с нормами, ни с рабочим временем. Ни с транспортными расходами и всем прочим. Кое-что, может и не ладилось у нас. Даже дома, в собственном хозяйстве, ты это сам еще узнаешь, часто кое-что не ладится. У нас не ладится именно потому, что это наше собственное хозяйство, а тем, на Западе, только того и надо. Они хотят получить назад все, что считают своим. И не хотят, чтобы вы собственным хозяйством обзавелись. Вот и все. Поэтому я тебе скажу, Хейнц Кёлер, пока я сосчитаю до трех, начинай работать. Иначе вылетишь. В нашем коллективе тебе делать нечего. Уходи с завода.

Хейнц без улыбки отвел взгляд от Гербера. Повернулся к нему спиной и пошел к выходу; Ганс Бергер, мальчишка, послушный ему во всем, пошел следом.

Первый, совсем один, пересек Хейнц пустой заводской двор. Необъяснимое чувство одиночества охватило его, когда он уходил из мастерской. Навстречу ему бежал Улих с криком:

— Скорей! Сейчас придет Штрукс! Задержи его!

Хейнц бросился бежать. Он рад был, что получил задание, которое связало его с остальными.

Только он завернул за угол, как из старого административного здания вышел Штрукс. Новое, более просторное и внушительное, было уже почти готово, оно стояло неподалеку от главных ворот, напротив дирекции. Но Штрукс все еще не перебрался в него.

— Что ты тут околачиваешься? — спросил Штрукс, чуть не налетев на Хейнца.

— Бастую, — ответил Хейнц, пытаясь улыбнуться.

— А почему, позволь тебя спросить?

Хейнц повторил ему все то, что три минуты назад говорил Герберу. «Разве это жизнь, это же вечная гонка. Ее только красиво называют. Нормы, планирование».

— Ну и балда же ты, — начал было Штрукс. Но тут на них гурьбой налетели какие-то люди. Среди них Хейнер Шанц, Янауш, еще три-четыре человека. Кто-то дернул Штрукса за пиджак.

— Убери свои поганые лапы! — крикнул Штрукс.

— Чего орешь? Хватит, поорал, — в дикой злобе на всех и вся выкрикнул Хейнер Шанц и, размахнувшись сбил его с ног.

Из цеха, который покинули Вебер и его дружки, доносились громыхание и стук, хоть и с необычными перебоями.

— Эрнст, — приказал Томас, — глянь-ка, кто там остался!

— Алекс, и твоя Лина, и Ганс. И еще этот берлинец, Каале.

— Помоги им, Бреганц, — приказал Томас. — Как сумеешь. Чтобы остановки не было. Ясно? Да? Тогда валяй.

Сквозь волнение мелькнула мысль: моя Лина. Где уж. Все кончено. Но она права. У нас есть коварные враги. Это Вебер мой враг! И Улих мой враг! И Янауш, который меня учил, тоже мой враг! Почему же у меня такие враги?

По сравнению с цехом мастерская была совсем маленькая. Всего-навсего узкая клетушка. Томас лихорадочно работал. Работа спорилась, детали, казалось, сами плыли ему в руки и сходили готовыми с его станка. Такая работа видна, всех вокруг заражает. То, что затеяли записной враль Янауш и критикан Вебер, не выгорит, прорыва в рабочем времени не будет. В каждый такой прорыв толпой протискиваются какие-то типы, точно они только этого и ждали.

Бреганц ушел в цех. Эрнст работал на другом конце мастерской. Кто-то быстро подвинул Томасу следующую деталь. Проклятый прорыв во времени. Лицо Пими вдруг явилось ему. Не такое, как в зале суда, зареванное, с размазанной помадой. Куда там! Ярко-красные губы, кокетливый капюшон. Они приехали в Западный Берлин. Огней больше, чем звезд. От их света все вокруг сверкает и искрится. А здесь унылые, серые улицы. В сотнях зеркал плясали наши отражения. И даже я вдруг пустился в пляс, ничуть не стыдясь. Но они там, на Западе, рады-радешеньки, когда у нас беда стрясется. Чтобы никогда не было у нас ни огней, ни зеркал. Им только бы поплясать на нашей могиле.

Понятно, почему этот берлинец, Каале, работает и почему не поймался на удочку. Он стоит за право. И за справедливость! По его словам, он еще тридцать лет назад подносил отцу патроны.

Вдруг вернулся Бреганц. В полной растерянности. Начал рассказывать, но так путано, что его не сразу поняли. Только одну фразу разобрали, которую он все повторял и повторял:

— Улих перерезал проводку.

— Плевать. Помогай в цеху!

Бреганц попытался объяснить, какое решение они приняли в кабинете Ульшпергера. При первых же признаках опасности по заводской радиосети передадут сигнал тревоги — всем известную песню.

— Какую песню? «Вставай, проклятьем заклейменный»? «Смело, товарищи, в ногу»?

— Нет, что-то про Испанию.

— А потом? — спросил Эрнст.

— Слушай же, — сказал Томас. — Передают какую-то музыку. Так за душу и берет.

— Что это?

— Разве ты не узнаешь? Мне Роберт пел эту песню. «Небо Испании».

— Да-да, верно, — вспомнил Бреганц, совсем сбитый с толку, — может, мне к Штруксу сбегать?

— Нет, лучше иди в цех, помоги там. Ты, Эрнст Крюгер, оставайся здесь за старшего. А я побегу к Штруксу, в старое здание, он все еще там. Я мигом вернусь и скажу вам что к чему.

Группа рабочих цементного завода смешалась с рабочими из Нейштадта. Они шли спокойно и тихо. Следили за Вендигом, который мягким движением руки указывал направление. И теснились вслед за ним по лаве.

Старик Эндерс ничего не понимал.

— Стой, Элла, — крикнул он, — чего им надо? Что это за люди?

Кто-то изо всех сил ударил его. Он пошатнулся. Как раз в эту минуту Элла обернулась.

Скорей всего, ее спутники рассчитывали, что она, не оборачиваясь, ни о чем не думая, дойдет до тропинки. Но Элла увидела, какой убийственный удар нанесли Эндерсу, увидела, как старик зашатался, заметила теперь, что за ударившим идет целая толпа, и вмиг все поняла. Плотная завеса, отгораживавшая ее от мира, вдруг прорвалась.

Она вспомнила и толпу женщин на Нейштадтском мосту — «Поворачивай назад, Элла», — и руку, протянутую к ее груди, и шушуканье по ночам у них дома, нет, они не ее покой берегли, они ей не доверяли, а сами что-то задумали, что именно, было ей не ясно, она понимала только: надвигается опасность. Ее вдруг осенило: а я, выходит, влипла, они против завода пошли.

И Элла приняла решение. Она не повернула назад, ничего не спросила, не наклонилась к старику Эндерсу. Она, словно по доброй воле, поддалась рукам, сжимающим ее плечи. Тощий подталкивал ее теперь перед собою, как щит. Она повернула к газону, повела его к вытоптанному, кое-где поросшему скудной травой клочку земли, огороженному с одной стороны зданием школы, а с другой — недостроенными бараками и стеной нового прокатного цеха.

Однажды она уже почти потеряла себя, когда Ганс, ее первая большая любовь, погиб на фронте. Сегодня с одним, завтра с другим. Если бог меня так обидел, обижу и я его. Но говорят, бога нет. Значит, я его даже обидеть не могу. Никому, никому, значит, не нужна ее красота, сверкающая, неправдоподобно яркая красота. Никому не нужна сила, ее переполняющая, но, увы, бесполезная. Вокруг нее, внутри у нее была пустота, она не знала, что делать с собой. Пока не появился Альвингер, ее прежний мастер, а теперь директор электролампового завода. «Элла, может, мы тебе не нужны, но ты нужна нам…»