Доверие

— Это ложь! — воскликнул Томас. Под загаром у него проступила бледность.

— Потише, пожалуйста! Не нахальничай. Как показала некая Сильвия Брауневель, которую ты хорошо знаешь, и некий Эдуард Мейер, который уже давно знает тебя, ты две недели назад в субботу вечером стоял у бокового входа в универсальный магазин в Западном Берлине. — Участковый уполномоченный говорил быстро, под конец даже гневно, но Томасом тоже овладел гнев. Он закричал:

— Как вы смеете меня в этом обвинять, товарищ комиссар, вы, член партии, если вы член партии, я не имею к этому никакого отношения. Все, что вы тут говорили, меня не касается. И я не верю, что Пими воровка.

Уполномоченный бесстрастно слушал Томаса. Он хотел составить себе представление об этом парне, взвешивал каждое его слово. Потом порылся в бумагах и сказал:

— Выходит, что хоть ты и провел два дня с Эрной Менцель в Западном Берлине, но ни в субботу, ни в понедельник ей не помогал?

— Когда мы приехали, — сказал Томас после недолгого раздумья, — на вокзал Цоо в Западном Берлине, все магазины были уже закрыты. А домой, вернее в Хоенфельд, я поехал в ночь с воскресенья на понедельник. К утренней смене я опоздал на час, один человек меня заменил, а на следующий день я заменил его. Вы, если захотите, можете за десять минут это проверить.

Участковый уполномоченный за письменным столом опять заглянул в какие-то бумаги, на этот раз не спеша, чтобы успеть все обдумать. В бумагах значилось: «Молодой слесарь Томас Хельгер неоднократно сопровождал Эрну Менцель в Западный и Восточный Берлин. Эдуард Мейер утверждает, что Хельгер стоял на стреме. Эрна Менцель отрицает, что Хельгер знал об ее кражах». Характеристика, которую они запросили в заводском отделе кадров, не указывая причин запроса, оказалась благоприятной для Хельгера.

Участковый уполномоченный снова заговорил, но уже другим, не официальным тоном.

— Где ты познакомился с Эрной Менцель, которую ты называешь Пими?

Томас пристально посмотрел на молодого человека — или тому так показалось, — на самом деле он смотрел сквозь него и словно видел то место, о котором его спрашивали.

Не овраг, называвшийся змеиным. И не развалины, служившие им жильем. И не продымленный вокзал, где Пими шныряла среди спящих и вконец измученных людей. Он видел прореженный лес, почти без подлеска, а чуть подальше — голый откос. Эде — теперь он, кажется, зовется Эдуард Мейер — знал это место так, будто в голове у него вместо мозга был компас. Он тихонько свистнул. В ответ раздался тоже тихий свист. С другой стороны, осторожно ступая, чтобы не трещал валежник, появились трое или четверо парней из банды. Ужасными показались Томасу их лица, на секунду он даже раскаялся, что вместе с Эде бежал из Грейльсгейма, почувствовал себя страшно одиноким и вдруг понял, что одно из этих лиц — девичье. Наверно, даже наверняка, это была Пими.

Участковый уполномоченный терпеливо дожидался. Томас, запинаясь, стал описывать свой побег из грейльсгеймского детского дома. Жизнь в банде. И как перед самой зимой они разошлись в разные стороны. Человек за письменным столом задумчиво слушал его.

— Как ни верти, — проговорил он наконец, — у вас было достаточно времени, чтобы отвыкнуть от разбоя.

— Я верил, — тихо сказал Томас, — что Пими тоже стала другой.

— Я хочу верить, что ты в это верил. Но влип ты здорово. Ты ведь с ней давно связан. — Он снова заговорил прежним, официальным тоном и перешел на «вы». — Вы живете у Эндерсов, на набережной? Вам следует оставаться в Коссине, покуда мы не дадим вам знать.

С этой минуты Томас стал замкнутым и молчаливым. Поначалу ни дома, ни в мастерской никто не понимал, что с ним происходит. Думали, он болен. Но Томас работал, молча и с ожесточением. Он даже не обращал внимания на все более оживленные разговоры и пересуды. Люди вроде Януаша и Улиха расценивали ожесточенную работу Томаса как протест против их недовольства, как слепое приятие любого нововведения. Но уже через несколько дней они узнали, что случилось с Томасом. Узнали не через полицию и не через отдел кадров, а потому, что Томаса вывели из комитета СНМ. Скрыть это было невозможно. Расспросы почему да как все сделали явным, даже для тех, кто не желал вникать в дела СНМ.

Томас надумал пойти к Паулю Меезебергу, представителю партии в комитете СНМ, чтобы рассказать ему о случившемся. Он должен все узнать, прежде чем состоится следующее заседание комитета.

Но еще раньше было неожиданно назначено другое совещание. Меезеберг был слишком взволнован, чтобы обратить внимание на Томаса.

— Приходи послезавтра, — сказал он.

Во время этого совещания Меезеберг даже не присел. Он сказал членам бюро, которые сразу же поняли, что на повестке дня экстренное сообщение:

— Только один пункт! Супруги Юлиус и Этель Розенберг, якобы за шпионаж, безвинно приговорены, несмотря на протесты многомиллионных масс, к казни на электрическом стуле в Синг-Синге. Мы должны еще раз провести внушительную демонстрацию протеста. Ждать нельзя ни минуты. Немедленно, как только мы уйдем из этой комнаты, должна начаться наша кампания, и не только на заводе, но и во всем районе. Сегодня ночью мы будем печатать листовки. Лина зачитает вам свой набросок, мы должны выделить троих людей ей в помощь. Теперь вам ясно, почему мы не можем сразу разойтись по домам. Мне необходимо быть в редакции. Лина, прежде чем зачитать текст, даст вам подробный отчет об этом деле.

На следующий день очень рано товарищ Лутц из отдела кадров зашел в кабинет Меезеберга. Собственно, эта комната не была его кабинетом, она принадлежала СНМ, приемной Меезебергу служила библиотека. Читальный зал библиотеки использовался для собраний или совещаний. Меезеберг, поглощенный подготовкой кампании, проверял все поступившие предложения и не особенно удивился, что Лутц зашел к нему по дороге на работу, вместо того чтобы вызвать его к себе, не удивился он и расспросам Лутца о Томасе Хельгере. Меезеберг похвалил Томаса, правда довольно сдержанно, ибо принадлежал к людям, которые хулят открыто, внушительно, не задумываясь, а хвалят с большой осторожностью.

— Следует ли посылать Томаса учиться в Гранитц? — сказал он. — Я думаю, он это заслужил. Но человеку свойственно ошибаться.

— Еще бы! — воскликнул Лутц.

— А что случилось?

— Этого я еще тебе сказать не могу.

Тут Меезеберг вспомнил, что Томас сам хотел с ним поговорить. Хорошо, что я сказал: «человеку свойственно ошибаться».

Долго раздумывать ему, впрочем, не пришлось. В обеденный перерыв Томаса вызвали к Меезебергу.

Он довольно долго дожидался в библиотеке. Ни о чем не думая. Подавленный. Ясно, что он влип в нехорошую историю, из которой ему необходимо выбраться как можно скорей.

Не исключено, что Пими действительно стала воровкой, вернее, осталась ею. Неужели это может быть? Тут к нему подошел Меезеберг и сказал:

— Пойдем ко мне. — Потом спросил наобум: — Что с тобой стряслось, Томас Хельгер?

По его тону Томас решил, что Меезеберг уже в курсе дела. Он стал рассказывать по порядку, монотонным голосом, все, что пережил вместе с Пими. Сообщил, откуда знает эту девушку, когда снова с ней встретился, как протекали эти встречи, и закончил описанием их последней совместной поездки.

Меезеберг таращил на него глаза. Он был ошарашен тем, что слышал впервые; и не только потому, что это говорил Томас, тогда как Лутц обо всем умолчал, а потому, что такое прошлое и настойчивое его вторжение в упорядоченную жизнь было ему чуждо и непонятно.

Он дважды повторил:

— Ишь ты, ишь ты, — потом спросил: — В Западном Берлине ты тоже был с ней?

В первую минуту на его гладко выбритом, спокойном лице отразилось разочарование, оно пересилило все другие чувства. «Я бы за него головой поручился». Ни за кого бы Меезеберг головой ручаться не стал, но ненадолго он и сам в это поверил. Его лицо сделалось жестким и непроницаемым.

— Выходит, ты ни с того ни с сего взял да и отправился в Западный Берлин? — снова заговорил он.