Доверие

— А если будут упразднены карточки и одежда, обувь, колбаса — все станет дешевле, — спросил Рихард, несколько раздосадованный туманным ответом Цибулки, — и людям будет разъяснено, что они сами всего добились, — разве это не стимул?

— Да, но когда это будет? Если бы все можно было сделать с сегодня на завтра. Я только надеюсь, что тебе удастся дожить до этого.

— Мне?

— Нам.

— Но послушай, Цибулка, если б ты был прав, никогда бы и революции не было, жизнь была бы гладкой, без сучка, без задоринки, пойми!

— Какая революция? Ах, вот что, да, — сказал Цибулка. — Но ведь тогда не было другого выхода. Тогда всем плохо жилось. У нас был выбор: умереть с голоду или все изменить.

— А теперь? — спросил Рихард. — Хоть речь теперь идет не о голодной смерти, а о том, чтобы жить лучше, намного лучше. И за это не надо платить кровью, как четыре года назад платили в Китае или сейчас платят в Корее. Какая такая особенная жертва от нас требуется и почему для нее нужен особый стимул, если все сводится к тому, чтоб нам немножко поднатужиться в своих же собственных интересах?

Цибулка покачал головой. И вдруг разоткровенничался:

— Когда мы впервые с тобой говорили, Рихард Хаген, ты спросил, почему я в юности стал нацистом. Несмотря на отца и так далее… Я тебе ответил, что меня, способного молодого рабочего, послали учиться в высшую школу, что я получал премии, все экзамены сдавал на «хорошо» и «отлично» и плевать мне хотелось на классовую борьбу. Все то, что мне говорил мой отец, я считал глупой болтовней: жертвы, революция и т. д. — приблизительно то же, что ты теперь говоришь, но, разумеется, в соответствии с тогдашним временем. А ушел я от нацистов, это я тебе тоже в тот раз объяснил, когда по горло увяз в грязи на Курской дуге. Теперь детей учат, что это был шестой сталинский удар, а я боялся за свою голову и понял, что меня выдрессировали для этой войны, войны тех, кто на ней наживается, войны Бентгейма, который платил за мое обучение. Таким-то образом я и понял, что мое собственное дело — это часть нашего общего дела.

— Многие на заводе, — сказал Рихард, — даже большинство, пережили то же самое. Разве это не достаточный стимул?

— Не знаю, Рихард. Люди не равняются по мертвым, они равняются по живым…

В его уклончивых ответах сквозила та неискренность, которая так часто мешала Рихарду в разговорах с ним. Цибулка и вправду не знал, насколько искренним он может быть с Рихардом.

— …Равняются по их веселой, хорошей жизни. Там, на Западе, магазины полны товаров, люди могут купить себе все что душе угодно. Для них это стимул. А не лозунг «Миру — мир». Их там убедили, что иметь все эти жизненные блага можно без войны, и, наверно, какое-то время так и будет…

— Ты все еще не отделался от того, — перебил его Рихард, — что тебе вдолбили нацисты. Ты думаешь, американцы не наживаются в Корее?

— Брось, Рихард. Меня учить нечего! Да у тебя на это и времени нет. Ты должен понять людей, им очень не по вкусу ваши новые указания.

— Ваши?

— Наши указания, но ты же хотел знать мое мнение, именно мое.

В этот же вечер Цибулка, несколько взволнованный, явился к Ридлю. Чувствуя потребность высказаться, он не подумал, что Рихард ему все-таки ближе, чем Ридль. Он передал Ридлю весь разговор. И был удивлен, когда тот сказал:

— У нас в сталеплавильном все сошло довольно гладко. На собрании мне пришлось обещать, что со скрапом все будет в порядке. Люди сказали: все зависит от поставок. Они готовы обещать мне на одну шихту больше, если я им обещаю сократить время загрузки. Обещание против обещания. А у нас почти все новые молодые рабочие, собрание продолжалось до поздней ночи. Но это было настоящее обсуждение, и я с утра отправился на скрапный двор. Опасаюсь же я за другое. У нас, может, все и пройдет, но формовщики уже волнуются. «Как, вы хотите чаще загружать печи? Зачем? А нам что делать?» Нет, мои люди не нуждаются в поощрениях, но с формовщиками, думается мне, найдет коса на камень.

Цибулка улыбнулся.

— И вы себя считаете камнем?

— Да, если я твердо убежден, что дело должно быть сделано.

4

Когда Томас пришел домой, фрау Эндерс сказала:

— Тут тебе письмо принесли.

Томас подумал: наверное, экзаменационное свидетельство. Так как он очень спокойно читал письмо и столь же спокойно пояснил: «Мне надо сейчас же туда сходить», — то в душе фрау Эндерс улеглось смутное чувство тревоги, которое охватило ее, ведь письмо принес не почтальон, а полицейский. И хотя она верила, когда ее муж говорил, что народная полиция призвана помогать им и охранять их, в ней слишком глубоко засело старое недоверие и она невольно ощутила какую-то угрозу своему спокойствию. Фрау Эндерс помнила, когда у них жили Ноули и Альберт сбежал, а жена его вернулась, народная полиция ее допекала. Правда, в результате все устроилось как нельзя лучше. Лена, по-видимому, спокойно и хорошо живет со своим Робертом, но фрау Эндерс не любила вспоминать то время.

Томас запомнил только улицу и номер дома и не стал больше ломать себе голову над повесткой или как там это называлось.

Полицейский у входа сказал:

— По коридору направо. Посидите, пока вас не вызовет участковый уполномоченный.

На скамейке рядом с Томасом оказался какой-то высокий неопрятный тип, он то и дело моргал и ощупывал себя. Когда дверь открылась, он вскочил. Но первым в комнату напротив был вызван Томас.

За письменным столом под портретом Вильгельма Пика сидел довольно молодой человек с гладко зачесанными волосами.

— Добрый день, — сказал Томас, — я по вызову.

— Да, — отвечал участковый уполномоченный. Он быстро оглядел Томаса с головы до ног. Потом спросил:

— Вы Томас Хельгер?

— Да, — сказал Томас, — это я.

Участковый уполномоченный или кто он там был — Томас в этом не разбирался — теперь спокойно, испытующе смотрел на него. Потом спросил:

— Вы давно работаете на коссинском заводе?

— Ну, сперва я был там учеником. А последний год работаю в ремонтной мастерской. В общей сложности около трех с половиной лет.

— Так, — произнес человек за письменным столом, сверившись с данными, записанными на лежащем перед ним листке бумаги. — Вы приехали в Коссин из грейльсгеймского детского дома?

— Да, — отвечал Томас и насторожился.

— Подойдите-ка поближе, мой мальчик. Можете сесть. Нам с вами придется обстоятельно побеседовать. — Он был белокур, подтянут и нисколько не враждебен. И все-таки на душе у Томаса было неспокойно. Может, это не что иное, как слабое, почти исчезнувшее воспоминание? Голос довольно строгий, но не враждебный. Холодный и проницательный взгляд.

— Скажите мне, — спросил уполномоченный, — давно ли вы знакомы с Эрной Менцель?

— Я такой не знаю! — воскликнул Томас.

— Странно. Вы не знаете Эрну Менцель, однако под Луккау спали с ней в одной палатке. Вы были с нею в Хоенфельде и в Луккау. И недавно с нею же ездили на субботу и воскресенье в Западный Берлин. Верно?

— Это была Пими! — закричал Томас.

— Пими, — сказал молодой человек, — а по мне хоть Фифи. Но давайте эту девушку, у которой столько имен, называть Эрной Менцель. Во всяком случае, одно несомненно, мой мальчик: ты ее знаешь. И нам неважно, как ты ее звал. Нас интересует другое. Ты помог ей перенести с парома в палатку новый рюкзак, набитый новыми же вещами. Не обязательно покупать все эти новые вещи, они ведь довольно дорогие, можно их добыть и другим путем. Если тебе везет, что, конечно, очень важно, и к тому же у тебя есть друзья, которые стоят на стреме, можно попытать счастья в наших новых торговых центрах, в Берлине на Александерплац и в других магазинах поменьше. Но если тебе не везет и сноровки у тебя нет, дело может чертовски плохо кончиться. Впрочем, твоя Эрна Менцель — девица опытная. Но что ты, парень, выросший у нас, без малого четыре года работающий на нашем народном предприятии, что ты позволил себя толкнуть на такие дела — это уж ни в какие ворота не лезет. Не бойся, я бы, конечно, с удовольствием как следует тебе всыпал, да ты уже взрослый, скоро получишь избирательное право, если только тебя его не лишат, что вполне может случиться. Но как ты не провалился сквозь землю от стыда, когда западноберлинская полиция поймала воровку из нашей республики и предложила нам обратить внимание на нее и на жуликов помельче, которые стояли на стреме?