Козара

— Неважно, усташи они или нет, — сказал командир. — Важно то, вели ли они огонь и есть ли у них патроны. Если патронов нет, значит стреляли и их надо казнить.

— А если они растеряли патроны, когда бежали?

— Это надо проверить по стволам, — ответил Лазар. — Если стволы черные…

— Во всяком случае, надо их тщательно допросить, а то как бы не расстрелять кого-нибудь невиноватого, — сказал Баялица.

— Нету тут невиноватых, — сказал командир. — Разве негодяи невиноватые бывают?

Из леска выходили пленные. Это были парни в зеленой форме. Судя по значкам на шапках и гимнастерках, это были домобраны. Лазара озадачил их вид: широкие плечи, румяные лица, крепкое сложение. Домобраны, которых он встречал раньше, были не такие молодые, ядреные, сильные, не такие приглядные и отборные, как эти, а квелые, съеженные, скрюченные, точно обмоченные. А этих, видно, подбирали одного к одному по росту, силе, красоте и здоровью, а следовательно, предназначали для каких-то особых заданий.

— Как тебя зовут? — спросил командир первого из них.

Тот ответил, не поднимая головы.

— Иди туда, — командир указал в ту сторону, где стоял Баялица.

Пленного увели. Подошел следующий, с рябым лицом.

— А тебя как зовут, материн сын?

Из семидесяти восьми пленных у тридцати девяти в подсумках не оказалось ни одного патрона, в то время как стволы их винтовок были закопчены — признак того, что воевали они с усердием. Не будь у партизан убитых, можно было бы допустить, что пленные стреляли в воздух и намеренно расходовали боеприпасы, что домобраны часто и делали, дабы позже, когда партизаны отпускали их по домам, можно было сказать, будто они сдались после тяжелого боя, в котором израсходовали все патроны. В этих случаях партизаны отпускали и тех пленных, у которых не оставалось боеприпасов. Но теперь перед Лазаром стояли головорезы с мрачными лицами, стиснутыми челюстями и глазами, глядящими исподлобья и полными бессильной ярости.

Их собрали в круг, и Баялица начал говорить. Партизаны, сказал он, обычно отпускают захваченных в плен домобранов, но те, что стоят здесь, убили семнадцать партизан и еще больше женщин и девушек. Поэтому тридцать девять человек, израсходовавшие свои боеприпасы, будут расстреляны в присутствии остальных для острастки.

— Надо бы всех вас пострелять, — сказал им командир. — Если еще раз попадетесь, так оно и будет. А сейчас глядите, каково приходится тем, кто убивает своих братьев, вместо того чтобы идти против оккупантов.

Он подошел к осужденным, тридцати девяти, которые стояли в лощине, не зная о том, что их ожидает. Они были полураздеты, без ботинок, шинелей и курток, без брюк, в одних подштанниках, даже без рубах или в рваных крестьянских сорочках. Запавшие щеки и затравленно бегающие глаза говорили о том, что они, вероятно, догадываются о своей участи. Когда к ним приблизился командир с толпой партизан, они начали с ужасом озираться, точно признав в пришедших своих могильщиков.

— Еще одного поймали! — раздался крик.

Появилась группа крестьян и крестьянок с топорами на плече. За ними бежала стая ребятишек. Лазар заметил Лепосаву; ему показалось, будто она едет на низкорослом, медленно идущем коне. Но оказалось, что Лепосава едет верхом на пленном.

— Офицера, поймали офицера…

— Едем на нем по очереди от самой дороги…

— Сильный, гад, что твой мул!

— Меня уж тридцатую везет, — смеялась Лепосава, соскакивая на землю.

Пленный поднял голову и перевел дух. Он был средних лет, могучего сложения, в офицерской форме, с которой кто-то сорвал знаки различия.

— Имя? — спросил Лазар.

— Рудольф Римич, — ответил пленный.

— Чин?

— Подполковник.

— Ого! — воскликнул командир. — Подполковник? А не врешь, материн сын? Усташ или домобран?

— Домобран, — ответил пленный.

— Как идете по селам, все жжете и всех убиваете, а как в плен попадете, то все вы домобраны.

— Я домобран, — повторил пленный. — Даю вам слово офицера, что я домобран.

— Помочись ты на свое слово, — сказал командир. — Ведите его к тем, — он кивнул в сторону осужденных.

— Я домобран, — твердил пленный, — я офицер старой югославской армии.

— Мы не признаем бывшей армии, — сказал командир, подходя к группе пленных, приговоренных к смерти.

— Я честный человек, братцы, я…

— Стрелял, сукин сын? Где твои патроны?

— Он хуже тех, которые стреляли, — сказал Баялица. — Он отдавал приказы, а они стреляли.

— Туда его, — отрезал командир и указал на группу приговоренных.

— По трое на одного, — приказал командир.

— Братцы, что вы собираетесь с нами делать? — кричал подполковник Рудольф Римич, выкатив глаза. — Братья, что вы задумали?

— Увидишь, — сказал командир. — Снимай форму!

— Братцы, моя жена сербка.

— Снимай форму и не болтай.

— Моя жена сербка, а я — сотрудник…

— Разденьте его, дьявола болтливого.

— Братья! — кричал подполковник Рудольф Римич. — Никого у меня нет на всем свете, кроме жены Душанки и сына. Клянусь женой и сыном, я не усташ, — и он показывал всем фотографию, вытащенную из кармана.

Командир увидел на фотографии круглое улыбающееся лицо в рамке черных волос, падающих на лоб. Лазару показалось, что он не видел лица красивее.

— Клянусь моей женой Душанкой, я не усташ…

— Начинай! — приказал командир партизанам, теснившим пленных к леску.

Грянули выстрелы. Раздались крики.

— Разинь рот, чтоб я тебе зубы не попортил, — сказал командир подполковнику Рудольфу Римичу, с которого было снято все, кроме кальсон.

— Не стреляй, заклинаю тебя жизнью моего сына! — вскричал подполковник Рудольф Римич, не скрывая слез. — Я не усташ, я знаю Ивана Хорвата, коммуниста из Загреба.

— Ивана Хорвата знаешь?

— Знаю, знаю! — зачастил подполковник Рудольф Римич. — Мы жили вместе, в одном доме…

— Он тоже был офицер?

— Нет. Он студент, революционер.

— Знаешь, где он сейчас?

— Этого не знаю, знаю только, что Иван Хорват исчез куда-то, то есть…

— Пошлем тебя к нему, — решил командир. — Он на Козаре. Если он тебя отпустит, значит ты честный человек.

— Отведите меня к нему, к Ивану, — просил подполковник Римич, умоляюще протягивая руки.

— Везет тебе, сукину сыну, — сказал командир. — Скажи спасибо, что знаешь Ивана. А не то получил бы пулю в лоб.

— Этого долговязого я убью, — сказала Лепосава, подходя к пленному в лохмотьях. — Он убил Райко Мачака.

— Разве Райко Мачак погиб?

— Погиб, бедняга, — подтвердила Лепосава. — А убил его этот пулеметчик. Ты ведь пулеметчик, выродок усташский?

— Пулеметчик, — ответил парень. — Я пулеметчик, но не хочу, чтобы меня убивала баба.

— А я вот тебя убью, выродок усташский…

— Я солдат и хочу, чтобы меня убил солдат, — деловито протестовал пленный, твердо и отчетливо выговаривая слова, точно речь не шла о его жизни и смерти.

— Если хочешь, чтобы тебя убил солдат, разевай рот, — сказал командир, вспомнив мать, отца, детей и жену, оставленных в лесу, под открытым небом. — Разевай, сукин сын, чтобы зубы не портить!

Но кто-то другой выстрелил, и из шеи пленного брызнула кровь.

— Кто стрелял, мать его за ногу?!

— Я, — сказала Лепосава. — Я!

— Хочу, чтобы меня убил солдат, а не баба, — произнес еще раз пленный, удерживаясь на подгибающихся ногах. Но второй выстрел скосил его, и он без звука упал на груду трупов.

— Закопайте их всех в одной яме, — сказал командир.

— В одной, как собак, — добавила Лепосава.

— А где там подполковник? Где эта мокрая курица?

— Там он, с пленными.

— Смотри, чтоб не удрал!

— Не удерет, и так еле жив со страху.

— Пошли, — сказал командир, пытаясь разглядеть вдали между холмами сквозь моросящий дождь маленькое село, куда влекло его сердце. На Козару, за шоссе не пройти. Он оторвался от своих главных сил и, не пытаясь связаться с ними, движется на запад, к селу, в котором родился.