Страница 19 из 27
В одну из поездок по Карелии, проходя мимо скотного двора, Дмитрий Михайлович Балашов увидел брошенную в навозную грязь доску. Доска показалась ему необычной, и он не побрезговал поднять ее. Провел рукою, счищая грязь, и понял, что это икона.
Дома, вместе с матерью, Анной Николаевной, они отмыли икону и увидели лик Господа Вседержителя…
Едва ли разумно было бы трактовать этот эпизод жизни Д.М. Балашова, как чудо обретения иконы. Это скорее метафора его жизни, когда он пытался поднять – и поднимал! – втаптываемые нашими интернационалистами в навозную грязь русские святыни.
Выстоять в этой борьбе было трудно.
Путь Дмитрия Михайловича в эти годы чем-то напоминает его описание деревни Кузомени на Терском берегу…
«От пристани до деревни и дойти было трудно.
Ноги вязли в сыпучем песке. Впечатление диковатое. Добротное русское село, рубленное с достатком, с избытком, – то тут, то там двухэтажные хоромы, сараи на речной стороне на таких подпорах, прилива ради, что залюбуешься, – все это село утонуло в азиатских барханах.
Песок сухой и зыбучий тяжелыми волнами перекатывался через деревню, засыпая устье Варзуги, и избы будто плывут в песчаном море»[70].
Увязая в сыпучем песке равнодушия, и двигался Дмитрий Михайлович, и понятно, что без Божьей помощи не одолеть было этого пути. Божья помощь явно сопутствовала невоцерковленному Дмитрию Михайловичу в его подвижнических трудах…
Особенно ярко это проявилось во время болезни его матери…
В 1964 году, когда разгорелось сражение за спасение предназначенных к уничтожению храмов, Анна Николаевна Гипси заболела.
Диагноз был страшным – рак.
Для Дмитрия Михайловича это известие стало настоящим ударом.
«Наши разговоры о здоровье Анны Николаевны, которые мы вели обычно в больничном коридоре, стоя у окна, были трудными, – вспоминает профессор, доктор медицинских наук Игорь Григович. – Балашов смотрел прямо в глаза и тихим голосом, но настойчиво задавал вопросы, на которые до операции ответить точно было очень трудно. Дмитрий был всего на несколько лет старше меня, однако держался очень официально, не допуская никаких упрощений наших отношений. Я постоянно ощущал некоторое недоверие к себе, возможно, связанное с моим возрастом, а может быть, его пугал диагноз, так как слово «рак» почти всегда предполагало плохой исход, а мои обнадеживающие слова воспринимались им как дежурная, профессиональная ложь».
В середине шестидесятых любое выздоровление раковых больных воспринималось как чудо.
С Анной Николаевной Гипси это чудо случилось.
После операции она быстро пошла на поправку, восстановив на несколько лет и активность, и хорошее настроение.
Как раз в это время в хирургическом отделении больницы выделили две палаты для детей, и Анна Николаевна, чтобы как-то скрасить больничную обстановку маленьким пациентам, предложила сделать на стенах этих палат рисунки.
«Дмитрий Михайлович, – вспоминает Игорь Григович. – соорудил козлы, и они в четыре руки принялись за дело. Работали споро, и вскоре появились контуры 12-ти достаточно больших, прекрасных копий с известных иллюстраций И.Я. Билибина к русским сказкам.
Вначале были нарисованы рамы, а поскольку верхний их край имел полукруглую форму, то по больнице распространился слух, что в хирургических палатах рисуют иконы. Стали приходить любопытные больные и персонал из всех отделений. Художников это раздражало, они стали закрываться. Но как-то поздно вечером во время дежурства я заглянул в палату и застал занятную картину: Анна Николаевна сидела с папироской на одних козлах, Дмитрий Михайлович – на других, а на полу расположились человек десять нянечек и ходячих больных. Анна Николаевна увлеченно рассказывала им о связи иконописи и светской живописи, Дмитрий Михайлович привычно молчал. Меня выставили за дверь со словами: «Вам, Игорь Николаевич, это неинтересно»…
Особенное их недовольство проявлялось, когда во время их работы в палату заходил профессор Д. Он был хороший интеллигентный человек, но склонный к высокопарным выражениям. Однажды, войдя в палату с кем-то из посетителей, он сказал: «А это наши пациенты, которые так своеобразно решили выразить свою благодарность» и что-то еще в этом духе.
Дмитрий Михайлович выскочил из палаты как ошпаренный, а Анна Николаевна закурила и, чего с ней никогда не бывало ранее, сказала что-то резкое. Позже Дмитрий Михайлович попросил меня «освободить их от подобных посещений». В конце концов, картины получились на славу, и еще много лет ими любовались, но после переезда больных детей в другую больницу картины при очередном ремонте закрасили».
Игорь Григович говорит, что общаться с Дмитрием Михайловичем было «трудно, начиная с восприятия его внешнего вида».
И не только он свидетельствует о трудном характере Балашова.
Тот же Савва Ямщиков пишет, что еще до личного знакомства с Балашовым, он немало слышал о нем от петрозаводских знакомых, «смаковавших эпатажные выходки научного сотрудника и писателя».
Нет никаких причин сомневаться в том, что были и эпатажные выходки со стороны Дмитрия Михайловича.
Было и смакование этих подробностей его знакомыми…
Но эпатажные выходки начала пятидесятых можно объяснить театральной игрой, которую, облачаясь в монашеские одеяния, затевал Дмитрий Михайлович, чтобы поразить впечатлительных однокурсниц, а теперь Балашов, приблизившийся к сорокалетнему рубежу, уже прошел школу Пушкинского дома и народные университеты Варзуги, и это объяснение уже ничего не объясняет…
Корни, питавшие в шестидесятые годы «неспокойность» Дмитрия Михайловича, на наш взгляд, выходили за пределы пространства личного опыта и характера Балашова, они втягивали в себя лукавство шестидесятых, и это лукавство мучительно и болезненно изживалось эпатажными выходками, столь развлекавшими его друзей и недругов.
Понять, что заботило и мучило Дмитрия Михайловича Балашова в середине шестидесятых, позволяют наброски статьи «О патриотизме»[71], сделанные в 1965 году.
«Идеи национального кажутся насмерть испорченными немецкими фашистами и копытами сталинской борьбы с космополитизмом. Любовь к Родине в мирное время, когда не нужно отдавать жизнь, начинает казаться постыдной, упорно подменяется тезисом государственного патриотизма (начальстволюбие) и бескрайнего интернационализма. В мире без Россий, без Латвий…
Крайнее… Римма Казакова, вообще еврейский вопрос. Чтобы поставить точки над «i», я скажу, дело не только в евреях – вопрос касается любого человека любой национальности, человек должен жить в той стране, которую он уважает, любит, считает Родиной. Гора Рабиндраната Тагора.
Надо отпускать.
Эренбург.
Идеи? основанные на единстве культуры, на солидарности людей и народов могут стать универсальными, а расизм или национализм (безразлично от кого он исходит) с его утверждением приоритета и превосходства, неизбежно порождает вражду, становится всеобщим бедствием.
При внешней убедительности цитаты о единстве культуры…
Внешне оберегать национальное достояние – на практике нивелировка.
Когда я обратился к Эренбургу поставить подпись – спасти сотни русских соборов от уничтожения – отказ принять нас – торопился за границу.
Так он ответил – во всяком случае, мне – на вопрос о своей родине.
Чтобы не затягивать.
Сталин.
Космополитизм делался руками людей, коим безразлична культура… и всякая… Поэтому так и получилось.
Чтобы не затягивать щекотливое… еврейской проблемы – напомню Левитана, Шейна, выдающегося фольклориста, собирателя.
Но зачем одни евреи?
В Дале не было ни капли русской крови – сколько обрусевших немцев, людей других национальностей участвовало в создании русской культуры»…
Мы привели эту пространную цитату, чтобы показать, какой котел бурлил в голове Дмитрия Михайловича. И в этом котле совершалась переоценка симпатий и антипатий, идей и светочей шестидесятых, в этом котле вываривалось мировоззрение писателя Балашова.
70
ГАНПИНО. Ф. 8107, о.1, д. 454, л. 36.
71
ГАНПИНО. Ф. 8107, o. 1 д. 576.