Рассказы. Эссе

– Он, надо полагать, католик? – спросила она.

– Да, – ответил я, вспомнив серебряный крестик на его веснушчатой груди.

– Отлично. Сегодня пятница, значит, надо подать постное. Сделаю запеканку с лососиной…

Домой мы с Джимом поехали на его драндулете.

Смутные опасения и странное чувство вины томили меня, покуда я поднимался с ирландцем по растресканной мраморной лестнице на третий этаж, ведя его, словно ягненка, к квартире номер шесть, дверь которой была не настолько плотной, чтоб сквозь нее не мог пробиться запах горячей лососины.

Ключа у меня, как обычно, не было, и я нажал кнопку звонка.

– Лора! – послышался голос матери. – Это Том и мистер Дилэни. Открой им!

Долгое-долгое молчание.

– Лора! – снова позвала мать. – Я не могу отойти от плиты, открой же дверь!

Только тогда наконец послышались Лорины шаги. Однако она прошла мимо двери, за которой мы стояли, и направилась в гостиную. Я услышал скрип заводимого граммофона. Заиграла музыка. Пластинка была старая-престарая – марш, исполняемый духовым оркестром под управлением Сузы; она поставила ее, чтобы набраться духу и впустить в дом незнакомого человека.

Наконец дверь боязливо отворилась, и вот она, Лора: в длинном, чуть не до полу черном шифоновом платье из гардероба матери, неловко переступает в лодочках на высоченном каблуке – ни дать ни взять опьяневший журавушка в унылом оперении. Мы уставились на нее, и она тоже глядела на нас блестящими, как стекло, глазами, затравленно вобрав голову в хрупкие плечи-крылышки.

– Привет! – сказал Джим, не дожидаясь, пока я его представлю, и протянул ей руку, но сестра лишь на мгновение коснулась ее.

– Извините меня, – прошептала она, потом повернулась и, затаив дыхание, испуганным призраком скользнула в дверь своей комнаты. На какой-то момент нашим взорам предстало ее святилище в мягком сиянии безмолвно звенящего стекла, затем дверь быстро, но бесшумно закрылась.

Джим обомлел от изумления.

– Сестра? – спросил он.

– Да, – кивнул я – Ужасно стесняется чужих.

– Похожа на тебя, – объяснил Джим. – Только хорошенькая.

Лора не появлялась до тех пор, пока ее не позвали обедать. За откидным столом она сидела рядом с Джимом, то и дело пугливо клонясь в другую сторону. Лицо ее лихорадочно горело, веко – то, что поближе к Джиму, – нервно подергивалось. Во время обеда вилка трижды вываливалась у нее из руки и с грохотом падала на тарелку. Поминутно она подносила ко рту стакан с водой и делала мелкие судорожные глотки, даже когда вода уже была выпита. И все неуклюжей, все суетливей хваталась то за нож, то за вилку.

Я никак не мог придумать, что бы такое сказать.

Всю тяжесть светской беседы – какая уж там у нас получалась – взяла на себя мать. Она стала расспрашивать гостя о его доме и семье. С восторгом приняла известие, что у его отца есть собственное торговое дело – обувной магазинчик где-то в Вайоминге. Сообщение о том, что наш гость посещает вечерние бухгалтерские курсы, воодушевило ее еще больше. А чем он увлекается помимо работы? Радиотехникой? Ай-яй-яй! Какой многообещающий юноша, уж он, безусловно, в жизни пробьется, это сразу видно!

Потом она заговорила о своих детях. Лора, поведала она ему, не создана для деловой карьеры. Зато она домоседка и такая хозяйственная, а ведь истинное призвание женщины – создавать в доме уют, не правда ли?

Джим со всем соглашался – видимо, совершенно не чувствуя, куда она клонит. Я молча терзался, стараясь не замечать, что Лора дрожит все сильнее, а мать каким-то непостижимым образом умудряется этого не видеть.

Но как все это ни было тяжко, не просто тяжко – мучительно, я с ужасом ждал той минуты, когда мы встанем из-за стола и перейдем в душную маленькую гостиную, где уже не будет спасительного отвлечения, каким служила еда. Я представил себе: сидим мы все четверо в гостиной, и говорить больше решительно не о чем, даже мать исчерпала неиссякаемый, казалось, запас вопросов о доме Джима и его семье, и вот мы сидим молча, слушаем шипение радиатора, нервно откашливаемся и прямо-таки пропадаем от неловкости.

Но когда с бланманже было покончено, вдруг свершилось чудо.

Едва мать поднялась, чтобы убрать со стола, Джим хлопнул меня по плечу и сказал:

– А ну, Щепка, давай-ка пороемся в твоих старых пластинках!

Беззаботно, непринужденно прошел он в гостиную и плюхнулся на пол у столика с граммофоном. Он перебирал заигранные пластинки, читая их названия вслух, и в голосе его было такое безмерное добродушие, что оно солнечными лучами пробилось сквозь плотный туман застенчивости, поглотивший нас с сестрой.

Джим сидел прямо под торшером, и Лора вдруг так и подскочила:

– Ой, да у вас веснушки!

Он ухмыльнулся.

– Ну, факт. Дома меня так и называют – «Конопатик».

– Конопатик? – повторила Лора и посмотрела на меня, словно спрашивая, возможно такое на самом деле или это слишком прекрасно, чтобы можно было поверить. Я поспешно отвернулся, не зная, радоваться такому обороту дела или же наоборот.

Джим завел граммофон и поставил «Дарданеллы».

Потом с широченной улыбкой взглянул на Лору:

– Ну как, оторвем, а?

– Что? – спросила она, задохнувшись, а сама заулыбалась, заулыбалась.

– Я говорю – потанцуем! – сказал Джим, привлекая ее к себе.

Насколько мне было известно, до этого Лора не танцевала ни разу в жизни. Но, к безграничному моему изумлению, она, как ни в чем не бывало, скользнула в его объятия, он обхватил ее своими огромными ручищами, и они закружились, закружились по маленькой душной гостиной, налетая то на диван, то на кресла и заливаясь громким счастливым смехом. В облике сестры появилось что-то новое. Если я скажу, что это была любовь, пусть вам не покажется, что я ускоряю события – ведь, как там ни говори, у Джима было полно веснушек и дома его звали Конопатиком. Да, несомненно: для нее он слился воедино с одноруким сиротою из Лимберлоста – сказочного, туманного края, куда она уносилась мечтой всякий раз, как стены квартиры номер шесть становились слишком тесны для нее.

Вошла мать, неся кувшин с лимонадом. Едва переступив порог, она остановилась как вкопанная:

– Боже милостивый! Лора? Танцует?

В глазах ее были удивление и нелепая благодарность.

– Мистер Дилэни, но ведь она вам, наверное, все ноги отдавила?

– Ну и что ж такого? – ответствовал Джим с медвежьей галантностью. – Я не фарфоровый, не разобьюсь!

– Но все-таки, все-таки, – возражала мать, а сама так и лучилась бессмысленной радостью.

– Да она легонькая, как перышко! – объявил Джим. – Ей только попрактиковаться немножко, и она будет танцевать не хуже Бетти!

Наступило короткое молчание.

– Бетти? – переспросила мать.

– Это девушка, с которой я встречаюсь, – пояснил Джим.

– А… а… – протянула мать.

Она осторожно поставила кувшин на стол, а затем, держась к гостю спиной и впившись в меня глазами, осведомилась у него, часто ли он встречается с этой юной счастливицей.

– Постоянно! – ответил Джим.

Во взгляде матери, по-прежнему устремленном на меня, заполыхала ярость.

– А Том не сказал нам, что у вас есть девушка.

– Да я не хотел, чтобы про это знали. Вот еще. Меня же ребята на складе задразнят до смерти, если Щепка им разболтает.

Джим добродушно рассмеялся, но смех его мало-помалу замер, он умолк, подавленно и неловко: при всей толстокожести до него постепенно дошло, сколь тягостное впечатление произвело известие о Бетти.

– И вы собираетесь пожениться? – спросила мать.

– Да, первого числа, – ответил Джим.

Прошло несколько секунд, прежде чем ей удалось овладеть собой. И тогда она убитым тоном произнесла:

– Как славно! Если бы Том предупредил нас, мы бы могли пригласить вас обоих!

Джим взялся за пальто.

– Вам уже надо уходить? – спросила мать.

– Надеюсь, вы извините, что я так вдруг сорвался, но Бетти должна приехать с восьмичасовым, и к этому времени мне нужно поспеть на своем драндулете на Уобошский вокзал…