Рассказы. Эссе

– А ну-ка, девушки, выстроились!

Все, кроме меня, выстроились в шеренгу. Я остался сидеть в углу. Мистер Либлинг отобрал несколько девушек для прослушивания, остальных вежливо отверг, и они, снова расщебетавшись, устремились за дверь. Тут он заметил меня.

– Для вас сегодня ничего, – сообщил он.

– А мне сегодня ничего и не нужно, только поговорить с мисс Вуд, – ответил я.

– Пошла обедать.

И только он произнес эти слова; она появилась в дверях приемной – маленькая изящная женщина, рыжеволосая, с румянцем фарфоровой куклы и холодновато-проницательными глазами, они у нее и сейчас такие. Я решил, что это именно та дама, с которой я должен встретиться, и не ошибся. Я встал, представился, и она сказала:

– Ну что ж, у вас наконец-то получилось!

Я ответил:

– Пока еще нет.

Я вовсе не собирался острить – слова мои имели самый прямой смысл – и потому был немало смущен, когда она вдруг рассыпалась игривым смешком.

Спектакль, который должен был пойти на Бродвее, сняли во время пробного прогона в Бостоне, и какую же щедрость проявила при этом фирма нью-йоркских продюсеров, в то время самая преуспевающая в американском театральном мире и самая почитаемая… Впрочем, к чему эти околичности, ведь тем – или тому – из ее представителей, кто здравствует и поныне, на все это решительно наплевать. Итак, фирма, о которой идет речь, – «Тиэтр гилд», спектакль – «Битва ангелов»[13], время действия – где-то около Рождества 1940 года.

Пьеса чересчур «опередила» свое время; одна из допущенных мною тактических ошибок была в том, что чрезмерная религиозность сочеталась в героине с истерической сексуальностью. Критики и полицейская цензура усмотрели в спектакле нечто вроде бубонной чумы, внезапно обнаружившейся в их городе, точнее – театральный ее эквивалент.

Меня вызвали в апартаменты отеля «Риц-Карлтон», расположенного в городском парке. Там собрались все заправилы «Тиэтр гилд», за исключением Джона Гасснера, который уговорил их поставить мою пьесу и теперь, по понятным причинам, отсутствовал. Среди собравшихся были: режиссер мисс Маргарет Уэбстер из Соединенного Королевства и двое управляющих – маленькая изящная мисс Тереза Хелберн и мистер Лоуренс Лэнгнер.

– Мы сняли пьесу, – хладнокровно уведомили они меня.

– Но так же нельзя! – крикнул я. – Ведь я в нее все сердце вложил!

Наступило неловкое молчание, потом мисс Уэбстер весьма искусно отпарировала:

– К чему же сердце «носить на рукаве, чтоб расклевали галки!»[14].

А мисс Хелберн добавила:

– Ну вы, по крайней мере, не остались в убытке.

Тут мой агент, мисс Одри Вуд, вполне кстати спросила:

– Да, а как насчет денег?

Молчание, последовавшее за этим кратким вопросом, было вызвано не столько смущением руководителей «Тиэтр гилд», сколько их желанием прикинуть: как же выгоднее со мною поступить.

Я впивался взглядом – надеюсь, не очень жалобным – то в мисс Хелберн, то в мистера Лэнгнера, а они впервые уставились – а может, лишь мельком взглянули – на невозмутимое лицо моего литературного агента.

– Что ж, – сказал мистер Лэнгнер, – дадим ему сто долларов, пусть поедет куда-нибудь и переработает пьесу, и, если весной привезет нам новый вариант, будем думать уже насчет следующего сезона…

Сто долларов в тогдашнем моем положении была большая сумма, ибо доллар в те времена был долларом; благодаря этой сотне я очутился в Ки-Уэст (Флорида), снял там за семь долларов в неделю пристроечку на задворках пансиона и работал, как тысяча чертей, над новым вариантом «Битвы»…

Пришла весна 1941 года, а с нею приятный дар в 500 долларов от моих дружков Рокфеллеров. На эти деньги я вернулся на Манхэттен, где отдал переделанную «Битву ангелов» в «Тиэтр гилд», и после месячного размышления мистер Лэнгнер позвонил мне. Точнее говоря, это я ему позвонил, и он мне сказал:

– Так вот, Теннесси, насчет этой переработки. Тут вы столь же преуспели, как Скачущая лягушка из Калавераса – вы ведь знаете этот рассказ Марка Твена? Я хочу сказать, вы перестарались, как и та знаменитая лягушка – она выпрыгнула за пределы округа Калаверас.

И все было кончено.

После того, как мистер Лэнгнер повесил трубку, я с грустью припомнил нашу с ним первую встречу (кстати, я по-прежнему люблю его и вспоминаю с нежностью). Его письменный стол, размером не уступающий президентскому, был весь завален рукописями пьес – я и не представлял себе, что на свете может быть столько рукописей. Великолепным жестом он сбросил на пол их все, кроме моей, и сказал:

– Меня не интересует никто, кроме гениев, так что присаживайтесь, прошу вас.

(С тех пор, как только услышу слово «гений», тут же ощупываю внутренний карман пиджака: цел ли бумажник?)

Лифтер на Манхэттене: наиболее красочный период моей деятельности на этом поприще – работа в ночную смену в обветшалом отеле «Сан-Хасинто» на Мэдисон-авеню в районе Пятидесятых улиц (теперь здание его снесено). Отель этот был пристанищем для вдов – дам из высшего общества, но со снизившимся доходом, готовых отдать последний грош, лишь бы у них был достаточно звучный адрес. Не все эти дамы были между собой в добрых отношениях. Точнее говоря, не ладили друг с другом две вдовицы: одна из них, старушка с пышной фамилией Очинклосс, впадала в буйное бешенство, стоило ей очутиться в лифте с другой старушкой, носившей столь же величественную фамилию. Вместе со мной в ночную смену работал еще один молодой поэт – тот был телефонистом. Он предупредил меня: что бы ни произошло, пусть даже «Сан-Хасинто» будет охвачен пламенем, эти две дамы ни в коем случае не должны очутиться в кабине лифта одновременно.

Но именно так и вышло, они столкнулись в лифте. Разыгравшаяся в кабине сцена напоминала петушиный бой в самом его разгаре. И, уж конечно, излишне говорить, что лифт застрял между этажами! Сперва-то я направил его вверх – на тот этаж, где жила Очинклосс, но другая вдова завизжала: «Почему наверх? Вниз, вниз!» Я рванул рукоятку, и лифт застрял между девятым этажом и десятым, дело было в полночь, и от их воплей, наверно, проснулся весь отель. (С тех пор я убежден: у старых дам апоплексического удара быть не может, они ему просто не подвержены, пусть даже многочисленные факты и говорят о противном.)

Помню, в отеле этом жила чудесная старушка Кора Уизерспун, бывшая актриса на характерные роли. Думаю, теперь можно без всякой опаски рассказать, что эта прелестная старая дама – ее уже нет в живых – была морфинистка, так что мне и другому молодому поэту приходилось по ночам получать для нее наркотик в дежурной аптеке.

Считается, что морфий успокаивает, но на мисс Уизерспун он всегда действовал возбуждающе.

Обычно она болтала со мною и с поэтом в холле отеля чуть ли не до рассвета. Впрыснутой дозы ей хватало надолго – до первых петухов. А потом мы с поэтом на руках несли ее к лифту, поэт открывал дверь ее номера, а я опускал старушку на краешек постели.

– Ну, что бы я без вас делала, мальчики? – бормотала она с той нежной, печальной мудростью старости, которой ведомо, что «все проходит». (Удалось ли кому-нибудь – будь то в мире театра или вне его – так постичь и показать неотразимое очарование и величие старых женщин, как это сделал Жироду в «Безумной из Шайо»? Кейт Хепберн была недостаточно старой, а может быть, недостаточно сумасшедшей, чтобы дать зрителю почувствовать всю обаятельность их безумия.)

В конце 1941 года я жил в западной части Гринич-Вилледж, в районе складов, у одного художника-абстракциониста. Приятель мой оказался нервнобольным, притом безнадежным; он был самый настоящий псих – еще до того, как быть психом стало модно.

В ту пору я некоторое время, очень недолго, работал официантом в забегаловке под названием «Кабачок нищих», хозяйкой его была беженка из нацистской Германии, некая Валеска Герт, личность совершенно фантастическая. Она была танцовщица-мимистка, но это отнюдь не все. Работал я за одни чаевые. Официально Валеске разрешалось отпускать клиентам пиво, но она толковала свои права несколько расширительно, и в кабачке подавались также более возбуждающие напитки. Была и еда – копченая колбаса, кислая капуста. Была там какая-то певица – то ли женщина, рядившаяся мужчиной, то ли мужчина, рядившийся женщиной, я так и не смог разобраться, а еще была вездесущая, несравненная Валеска. Иногда я подрабатывал, читая стихи-экспромты. Вот, например, такие (можете перепечатывать, если угодно – авторское право на них не распространяется!):

13

После четырехкратной переработки пьеса эта получила название «Орфей спускается в ад».

14

Слова Яго, означающие: обнажать сердце, не уметь скрывать своих чувств (Шекспир, «Отелло», д. 1, сц. 1).