Поле Куликово

-Отец! Если так, почему ты не идёшь к Дмитрию?

Есутай усмехнулся:

-Ещё не пришло время ордынским мурзам поступать на службу к московскому князю. Может, ты застанешь такое время. Сейчас многие воины не поймут меня. И среди наянов немало моих друзей - на них падёт месть Мамая. Да и князь Дмитрий, я думаю, не поверит мне.

-Как же тогда он поверит моим словам?

-То - не твои слова. Князь Дмитрий услышит мои слова из уст моего сына. Его люди, конечно, донесут, что Есутай ушёл. Верить или не верить моим вестям - его дело. Но, услышав, он их запомнит. Это - немало. Ведь ты же не тумен к нему ведёшь, который в битве может ударить в спину...

Есутай взглядом проводил Иргиза. Хорошо, если бы он остался у Дмитрия - ведь его не скоро потянет в степь искать следы очага у старой отцовской юрты. Иргиз искусен в боевом деле - с детства в походах с отцом, - а князь Дмитрий, слышно, принимает опытных воинов с охотой. В Московской земле теперь немало осело татар, будет их и больше - не затоскует сын. Только бы принял его Дмитрий. Не хотелось Есутаю уводить сына в степь за Каменным Поясом, где хорошо кочевать лишь табунщикам, пастухам и охотникам. Сын знает иную жизнь, он там изведётся. В Орде оставлять нельзя - Темир-бек сживёт со света...

Когда закатилось солнце, у кибитки Есутая затопали кони. Сын вошёл одетый по-походному.

-Сядь рядом, - сказал Есутай, указывая подушку. - Ты веришь своим воинам?

-Да, отец. Мы ведь вместе росли.

Есутай вынул из сундука два мешочка.

-В большом - серебро. Хватит надолго тебе и твоим воинам. В меньшем - золото. В городах оно - большая сила, но и опасность в нём - большая. До поры молчи о нём... А это береги больше золота и серебра, здесь - ключи к сердцу русов и их князя...

Есутай достал из сундука икону в серебряном окладе, осыпанном бриллиантами; огранённые камни засверкали в свете каганца, голубым огнём вспыхнул алмаз с голубиное яйцо, венчающий оклад.

-Спрячь на груди и не вынимай до Москвы.

Иргиз попятился.

-Это же Мать русского Бога!

-Я вижу, ты знаком с русским Богом и Его Матерью. Не бойся Его. Всесильный Бог - един, только зовут Его по-разному. Ты ведь - не такой уж правоверный мусульманин. Я - тоже. Мамай носит чалму теперь чаще, чем - боевой шлем, а сам шлёт ярлыки и дары русским епископам, чтобы они молились о его здоровье. Чего же бояться тебе?.. Знай: эту икону русские называют чудотворной. Её взяли в Нижнем во время набега. Я выменял её на того вороного, за которого отдал табун в две сотни кобылиц. Надеялся, эта русская святыня когда-нибудь пригодится.

Есутай помог сыну расстегнуть панцирь, повесил на шею образ Богоматери на шёлковом шнурке.

-Теперь - последнее.

Он хлопнул в ладоши, за стенкой кибитки послышались шаги, откинулся полог, пригнувшись, вошёл рослый воин в боевом снаряжении и небрежно накинутой епанче.

-Слушаю, хан.

Иргиз вздрогнул, его глаза округлились. "Не может быть!" Воин говорил голосом раба Мишки, волосатого, звероподобного существа с прикованной к ноге колодкой. Мишка ходил за овцами, спал с ними и, по мысли Иргиза, ничем не отличался от этих животных. Сейчас перед ним стоял плечистый молодец, русоволосый, ясноглазый, чисто выбритый; его лицо казалось немного смешным, оттого что лоб и щёки были смуглыми от солнца, а на месте, где росли усы и борода, кожа светилась синеватой белизной. Но тяжёлый, льющийся блеск чёрной байданы, ордынский шлем, кривой меч на бедре, который он придерживал левой рукой, придавали ему внушительный и суровый вид. Если бы не голос, Иргиз не узнал бы Мишку.

-Это - твой проводник и толмач. Он - не раб теперь. Он - твой товарищ.

Мишка метнул на молодого наяна спокойный взгляд и наклонил голову, подтверждая.

-Ступай, Миша.

Заметив, какими глазами сын проводил бывшего раба, Есутай улыбнулся:

-Не бойся его. Вчера он перерезал бы горло тебе и мне, а сегодня перережет всякому, кто на тебя замахнётся. Я сказал ему - ты везёшь в Москву важные для его Родины вести.

-Отец! Где я найду тебя?

Старик помолчал, уставясь в колени, потом заговорил:

-Сначала мой путь лежит в земли улуса. Но там я не останусь, и ты туда не ходи. Я позову тех, кто захочет, к реке Иртышу за Каменным Поясом. Иртыш - как наш Итиль... Там, где он из степей убегает в леса, будут мои кочевья. Там - мало людей и много пастбищ. Там пасутся олени и лоси. Там лисы и соболя идут к человеку - только протяни руку с кусочком оленьего мяса или мороженой рыбы. Но путь туда - опасен и долог. Не спеши, сын, в тот край. В земле русов ты найдёшь немало татар и других людей, чей язык нам - понятен, а обычаи близки. Если великий князь захочет тебя оставить, послужи ему. Я вырастил тебя воином, младшего буду растить табунщиком и охотником. Может, ты найдёшь в Москве дочь моего друга, мурзы Кастрюка, убитого на Воже? Он брал в поход семью, говорят, она - в плену. Девочку звали Тамар, теперь ей - скоро шестнадцать. Мы с Кастрюком хотели женить вас. Если найдёшь, выкупи её на волю и думай сам.

-Отец, я сделаю, как ты велишь. Но я всё равно найду тебя. За Каменным Поясом воины тебе ещё потребуются.

Есутай прижал сына, коснулся щекой его щеки и не дал своим рукам дрогнуть, когда Иргиз отрывался, видимо, навсегда. И не ведал Иргиз, что его отец, только что смеявшийся над религиозной мешаниной в голове Мамая, больше всего уповает на спасительную силу русской иконы, спрятанной на груди сына.

III

Атаман шайки Фома Хабычеев, благообразный мужик в летах, со своим ватажником и телохранителем Никейшей Ослопом лежал в зарослях иван-чая и крапивы у опушки леса, растущего по холму над селом Холщовом. Минул четвёртый час, солнце поднялось над лесом, и мужики разомлели от жары и духовитых трав. А тут ещё кузнечики завели трели, нагоняя сон. Никейша Ослоп сунул под голову зипун, растянулся на солнышке и начал выводить носом трели. Фома вздыхал, следя, как Ослоп шлёпает губами, отгоняя мух, и жалел парня, умаявшегося в ночном переходе. Атаману что? - он всю Русь исходил вдоль и поперёк, он - двужильный, Фомка Хабычеев, ему на ногах - удобнее, чем - на боку. Щуря глаза, атаман следил за селом.

К ночи подойдёт ватага...

Село Холщово - немалое, два с лишним десятка дворов и церковка на бугре, а сколько всяких построек хозяйственных - прямо тебе городок! За полсотни-то вёрст от Дикого Поля! И ведь процветает. Поодаль от крестьянских изб - новый домина. В стены уложены дубовые брёвна, окна блестят слюдой, над тесовой крышей - дымовая труба, сбоку пристроена светёлка с голубыми наличниками, резное крыльцо под навесом крашено охрой. Подворье огорожено дубовым тыном, клети, амбары, сараи для скота, своя баня на задах; на верёвках проветриваются холсты, сукна, кафтаны и шубы - всё говорит о зажиточности хозяина, даже запасённые впрок поленницы дров и прошлогоднее сено на крыше сарая. Дом можно было принять за боярский, если бы Фома не знал, что живёт в нём Федька Бастрык - холоп из прогорелых купцов, продавший себя рязанскому князю, ныне оборотистый сельский тиун - управитель и судья окрестных деревень, ненавидимый и холопами, и вольными смердами за клещучью хватку и ненасытность. Князь - далеко, ему лишь бы подати в казну поступали, а Бастрык слал до срока да с надбавкой. А что треть людей князя гнёт спину на Бастрыка, что он даёт в рост деньги на шкурных условиях и нет в округе мужика, который не ходил бы в должниках у Федьки, - князю ли о том жалобиться? Сочтут наветчиком, тогда плати за охулку и от Федьки пощады не жди. Князь деньгу любит, и Бастрык помнит о том. Он отправит на княжий двор в меру хлеба, и медов, и разносолов, и рыбы, и дичи, и холстов на порты челяди князя, а в счёт недоданного гонит монету. Князь торговать не станет, Бастрыка же мёдом не корми. С одной стороны Орда - близко, с другой - Литва, и рязанские города - посередине. У Бастрыка всюду - свои люди, и будьте уверены: коли в Орде спрос на сено, пшеницу или ячмень - Федькины подводы первые там. Если в Пронске, в Рязани, в Белеве или Мценске на торжищах исчезли холсты, шерсть, воск или дёготь - завтра же появятся холщовские мужики и бабы с возами товаров. Он и хлеб зажмёт до лета, до самой голодной поры перед новым урожаем и продаст втридорога. Бывает, ордынские купцы не в Рязань, не в Литву везут свой товар менять на хлеб и фураж, а поближе, в Холщово - закрома на подворье тиуна обширные. Заговорит ласковыми словами, угостит по-княжески, подпоит медком, глядишь, купцы со скидкой за ближнюю дорогу уступят ему и скот, и сбрую, и ткани, и сафьян, и железную утварь. Он же в ближних городах по своей цене перепродаст. И подводы ему не за деньги нанимать: мужики-должники всегда готовы услужить. По осени и зимой аж до Смоленска ходят. И сколько от прибыли в казну князя поступает, сколько утекает в сундук Федьки - поди, сочти! Он бы давно себя выкупил, да, знать, в холопах за князем лучше ему. Вольный купец помощников за плату берёт, а у холопа-тиуна люди князя - в холопах. Он ведь и вольного смерда разорит, коль что. Отказался холщовский плотник у него на постройке смолокурни отработать, тут и повалилось на мужика. Застукали его корову на княжеских овсах - продажа, напился пьяный, поколотил объездчика, который будто бы нарочно корову на зеленя загнал, - снова продажа, да такая, что и дом с коровой заложить пришлось. Пал в ноги Бастрыку, взмолился о помощи. Тот ему: нет у меня и полушки своей, всё - государское. Ссудил в долг как бы от князя, а через год тот долг удвоился. Ныне плотник со всей семьёй - в холопах у князя, да кабы только у князя! Бывало и похуже. В дальней деревне мужики в страду не дали Бастрыку коней и на его угрозы пожаловались попу. Со святым отцом не повоюешь, вроде смирился Бастрык. Осенью пропал из силков бобёр. За лесами князя тот же тиун приглядывает. Взял он пристава, понятых, стали след искать, и привёл тот след к строптивой деревне. Вот где разор и погибель - бобёр-то двух тягловых лошадей стоит, а их и было две на деревню. Долго мужики в ногах тиуна ползали. Одно спасло - величанье любит. Когда уж раз сто наперебой поименовали Фёдором Онисимычем, отмяк, дары принял и взял клятву, чтобы молчали о случившемся: грех, мол, беру на себя - у бобров приплодный год, авось князь не сведает. С тех пор деревня - в кабале у Бастрыка. А слух идёт, будто новый золотой перстень с изумрудным камнем, что видели на пальце Бастрыка, получен от проезжего боярина-литвина в обмен на бобра. Дорого князья и бояре бобра ценят - без его меха нет господской одежды. Крестьяне бобровых шуб и воротников не носят, но и они знают, почём - бобёр.