Поле Куликово

Он вздрогнул - чёрная птица пронеслась над шатром. Его светлая одежда, наверное, видна далеко - как же он забылся?! Прилетит из темноты стрела, отравленная ядом каражервы, - без звука уйдёшь вслед за бывшими ханами. Мамай отступил под полог шатра, но разве шёлк - защита от стрел? Может прилететь не одна - десяток, два десятка, сотня. Есутай, конечно, понимает, что его поймали в капкан не для того, чтобы долго кормить, а он пока - здесь хозяин. Говорят, Батый спал в кибитке с железными стенками. Не завести ли такую?

Он опустился на верблюжью кошму, покрытую шёлком, и насторожился.

-Ты слышишь топот, Темир?

-Да, повелитель. Ночью пасут коней. Это табун гонят к реке.

Мамай прилёг, но глаз не закрывал. Скоро шатёр озарился. И в неровном свете, неслышно ступая по ковру, к постели подошёл последний хан из чингизидов Махмет, присел в ногах Мамая, долго смотрел на него, тряхнул кровавой косицей, прохрипел перерезанным горлом: "Спишь, мой верный темник? Бок-то тебе вон копьём просадили, видишь, - чёрная побежала". Он коснулся одной ладонью своего горла, другую обмакнул во что-то рядом с Мамаем, покачал головой, и на лицо Мамая упали багровые капли, вспыхивая, подобно лучам от камня в золотом жезле. "Смотри, мой верный темник, у меня - красная кровь, а у тебя - чёрная. Я ведь всегда знал, что она у тебя - чёрная". Махмет положил на лицо Мамая мокрую руку, и Мамай напрягся до дрожи, пытаясь приподняться, отбросить то, что его душило, пока не полетел в бездну... Навстречу ударил свет, ровный и золотистый, исчезли стенки шатра, земля открылась ему в удивительном, невозможном образе - огромный сияющий шар, зелёный и синий, жёлтый и белый, розовый и лиловый, облитый голубым хрусталём воздушного океана, напоённого солнцем. Он сидел на вершине величественного шара, над ним звучал голос любимой дочери красавицы Наили, она что-то говорила и гладила его лицо прохладными руками. Он не мог разобрать её слов, он лишь улыбался в слезах, чувствуя, как эти слёзы, звуки голоса и прикосновения прохладных рук наполняют душу светом, вымывают из неё чёрную кровавую накипь. И круглая степь покрывалась цветами, белые верблюжата резвились на лужайках, гоняясь за бабочками, и эти верблюжата, и степь в цветах, и небо, и голос Наили были слиты, были одно, и он был почти одно с ними, табунщик Мамай. Почти одно, потому что ему мешало быть с ними, стать ими шевеление под войлоком, на котором сидел. Его начинала раздражать эта помеха, он пытался придавить телом, погасить возню под собой, но то, что он сдерживал, тоже начинало злиться, вырывалось, верещало. Голос дочери отдалялся, затихал, а это визжало, рвалось на свет, Мамая подбрасывало и раскачивало, и отовсюду гремели хохот, вой и свист. Вот уже гаснет голос дочери, и вокруг - ни лужаек, ни округлого мира, только тьма, и он пытается удержать то, что с визгом рвётся наружу: знает, нельзя выпускать, - это гибель. А хохот гремит в уши, он силой воображения вызывает лицо дочери, Наиля наклоняется к нему сквозь красный сумрак, и вырывается это - рука в чёрных подтёках ложится на лицо дочери. "Чёрная кровь! На ней, на твоей Наиле, чёрная кровь, - гремит хохот. - На всём твоём роду - чёрная кровь, и вы все в ней захлебнётесь!.."

-Проснись, повелитель, - Темир-бек трогал его колено.

Мамай непонимающе смотрел на одетого темника со свечой в руке. В открытый вход задувало прохладой, и свеча трепетала. В степи топотал табун.

-Тебя мучили степные духи, повелитель, и я осмелился тебя разбудить. Духи летят за войском, они требуют от тебя крови врагов; я знаю их - меня они не раз посещали ночами. Я послал всадника к моему отцу, он - знахарь и пришлёт снадобье. Это снадобье отгоняет нечисть и даёт спокойный сон. Всадник скоро вернётся.

Мамай привстал и откинул верблюжье одеяло.

-Я оценю твою услугу, Темир-бек. Но не злые духи меня тревожат - мысли о врагах, которых - ещё много в Орде. Я сплю спокойно лишь посреди костров моей личной тысячи.

-О врагах в эту ночь забудь, повелитель. Я приказал за палатками твоей охранной сотни поставить воинов первой тысячи с особым паролем. На два полёта стрелы к твоему шатру приблизится разве только мышь. - Он наклонился к лицу Мамая и добавил. - Даже между шатрами сопровождающих тебя мурз и твоим шатром стоит линия моих самых доверенных воинов.

Мамай схватил темника за плечи.

-Темир! Ты подготовил мне тысячу воинов, каких - немного в Орде. За это я возвысил тебя, но думал - не слишком ли? Я недооценил тебя. Слушай, Темир. Твой тумен станет вторым в войске после моего. Теперь же я усилю его двумя тысячами, и вороньи перья на шлемах вы замените соколиными. Ты станешь первым моим темником, но помни: у тебя отныне - те же враги в Орде, что - и у Мамая. Они тебе не простят. Готов ли ты?

-Повелитель! - темник припал к ногам Мамая. - Приказывай!

Мамай коснулся его бритой головы.

-Служи мне так, чтобы получить из моих рук награду, о которой мечтают цари. Заслужи её... Встань и погаси свечу. Я сплю, и снадобья мне не надо.

Теперь сон Мамая был глубок и тёмен. Он как бы охватывал весь тот круг на два полёта стрелы, который ограждали воины Темир-бека. Мамай открыл глаза уже после восхода, и темник вошёл к нему с вестью: ночью Есутай покинул стан и увёл с собой третью тысячу. Эта тысяча наполовину состояла из старых воинов, которых Есутай не раз водил в походы, вторую половину составляли молодые охотники и табунщики.

-Куда ушёл?

-Говорят, в земли улуса - там ещё остался народ.

Мамай принял весть спокойно, хотя тысяча воинов - потеря немалая. Не вассальный сброд - ордынцы. Но может, это - и лучше, что вблизи столицы появится опытный военачальник с отрядом. Тохтамыш поостынет. На племянника Тюлю-бека, чингизида, сидящего в Сарае под именем великого хана Орды, надежда плохая - никудышний полководец. А Есутай Орде не изменит, даже обиженный.

-Ушёл - не жалей. Вот ты - и князь, а не просто темник. Помни моё слово.

Глаза Темир-бека показались Мамаю счастливыми, - видно, темник догадывался, о какой награде вёл речь его повелитель минувшей ночью. Мамай позавидовал ему: он уже не помнил, что значит быть счастливым.

Мамай почувствовал: он сделал всё, что хотел сделать в этом тумене. Оставил на праздник состязаний несколько мурз из свиты и приказал поднять охранную сотню.

-Прикажешь мне назначить начальника первой тысячи или ждать твоей воли? - спросил темник.

-Тебе нужен сильный помощник, я пришлю моего сотника Авдула. Теперь, я думаю, он вернулся из разведки. Подружись с ним.

-Благодарю, повелитель. Богатура Авдула знает вся Орда. Он станет мне братом.

Мамай сдержал усмешку и тронул коня. Проезжая через становище, снова похожее на мирную кочевую орду, завернул к месту судилища. На вытоптанном пятачке вокруг позорного столба, увенчанного шкурой шакала, толпой стояли начальники войска. Лицом к столбу в дубовом кресле восседал начальник четвёртой тысячи, старый сивоусый наян. Не было тут ни муллы, ни судейских исправников - только воины да войсковой писец; это был военно-полевой суд, осуществляемый по приказу правителя. Перед судьёй на коленях со связанными руками стояло несколько человек - торговцы и чиновники, заведовавшие снабжением войска. Их схватили накануне вечером и, судя по разорванным пёстрым халатам, сквозь которые проглядывали исполосованные спины, по вспухшим пяткам, с них уже сняли допрос. Возле столба висел над костром медный котёл, в нём пузырилась чёрная жижа, источая едкий дымок. На том же костре в раскалённой докрасна жаровне блестели жёлтые металлические кружки. Толпа, расступаясь, склонилась перед Мамаем, подсудимые завыли, начали бить землю лбами, моля о милости. Мамай подал знак судье - продолжай. Писец начал читать с бумаги проступки и вины Менглетхожи: обсчитал пастухов при поставке в войско баранов, простые ногайские сёдла выдал казначею за дорогие черкасские, а вырученные лишние деньги взял себе. Данных ему в помощь людей с лошадьми использовал так, будто они его работники, - посылал их к арменам за вином и тем вином торговал в Орде по запрещённой цене; наконец, разбавлял водой лак для покрытия луков, а оставшийся лак сбывал охотникам на ордынских базарах. Далее перечислялись имена тех, кто свидетельствовал о справедливости обвинений.