Волчьи ночи

Внизу, на равнине, снега было больше. И ветер на чистополье задувал гораздо сильнее. Рафаэль ссутулился, поднял воротник и ускорил шаг.

III

Низкие, заметённые снегом дома в Врбье как-то нескладно теснились на краю леса — словно им было немного страшно стоять вот так, на открытом месте, и, робкие, неуверенные, они были готовы в случае опасности вновь броситься врассыпную и искать прибежища в лесу. С северной стороны равнины и неба над ней и с боковых склонов за ними медленно сгущался туман.

Из-за подгнивших заборов раздался лай собак.

То тут, то там за запотевшими окнами появлялись лица.

Пахло дымом.

Побаиваясь собак, которых не держали на цепи, Рафаэль на всякий случай шел подальше от заборов. Шагал прямо по целине. Поскольку большие, готовые к прыжку твари рычали возле заборов и были готовы перелететь через них. От их морд валил пар. А в злобном, угрожающем лае, в белой ощетиненной шерсти, в глазах и оскаленных клыках, угрожающе хватающих пустоту, было что-то дико враждебное.

Тяжесть навалилась ему на грудь. Его бросало в жар от неодолимой боязни, что одна из этих белых зверюг запросто может перемахнуть через забор и со всей силой своей злобы накинуться на него. Никто не пытался их успокоить. Никто не появился на пороге или во дворе хотя бы одного дома. Только в окна пялились.

Прежде всего из-за этих собак он и свернул в чей-то сад, через который можно было пройти к дому Грефлина, такому же приземистому, как другие, затаившемуся на вершине склона. По правде говоря, с окраины села трудно было что-то рассмотреть из-за высоких ореховых и грушевых деревьев, закрывавших дома. Казалось, что усадьба присела среди них на корточки.

На склоне между садом и лесом рос редкий кустарник. Село осталось в котловине — и через некоторое время псы один за другим затихли.

А подъём по склону, хотя и довольно пологому, вскоре сделался напряжённым и утомительным. Резкие порывы ветра сдували рыхлый снег с многочисленных невысоких сугробов, повсюду поднимавшихся с земли, и швыряли его в лицо, за воротник, в глаза и уши, в мысли и желания… Кроме того, неглубокие ямы были заметены снежными заносами, которые, подобно скрытым ловушкам, поджидали свою жертву, и Рафаэлю очень хотелось послать свои проклятья из самой глубины души — прямо в небо, когда он, снова и снова провалившись в снег по пояс или глубже, вынужден был руками хвататься за снег, который никак не мог служить опорой. В животе Рафаэль чувствовал какую-то слабость — и постепенно ему стало казаться, что горы понемногу удаляются, что склон сам по себе увеличивается в размерах и что расстояние до усадьбы Грефлина, определённое им из сада, ошибочно; только здесь, в снежных заносах, шаг за шагом, он понимал, что раньше протяжённость этого пути коварно скрывалась от него. Всё это кошмарное и утомительное передвижение через сугробы и наносы ничуть не означало приближения к тем грецким орехам и грушам, которые он видел из сада. Путь к ним был глубоко засыпан снегом… закрыт коварно прячущимся склоном холма, одинаково густыми зарослями кустарника, а расстояние до усадьбы, находившейся на вершине склона, оставалось прежним.

Он уже много раз собирался повернуть назад и возвратиться в село. Однако в последний миг ему снова и снова казалось позорным, что он не смог одолеть препятствий — он подозревал, что сельчане тайком смотрят в окна и ожидают именно его возвращения, поэтому он и шагал вперёд, без мыслей, отсутствующий, отчуждённый от всего, ослабевший, пошатывающийся, равнодушный ко всему, даже к вихреобразному ветру и снегу, к холоду и всё более сгущающемуся туману — ко всему тому в его жизни, что осталось позади, и к тому, что ждёт впереди. Он выхватил из кармана бутылку, глотал жганье и чувствовал, что пальцы понемногу деревенеют и в питье уже нет настоящей силы и вкуса, что оно совсем не жжёт горло. Будто бы он лакает воду. Ни по телу, ни по жилам не разливалось приятного тепла — только мысли начали понемногу утихать, но это не было ни дремотой, ни сном, скорее, на него наваливалось что-то серое, раздувшееся, и снаружи заползало к нему вовнутрь и становилось там тяжёлым, свинцовым и пригибало его к земле… Мелкие, тихие, густые снежинки всё ещё кружились у него перед глазами. Он подставлял им ладони, и они тихо угасали на них, и таяние каждой наводило на мысль о мимолётности красоты. Вокруг тихо шелестело. Он сидел и думал, что сидеть вот так — глупо. А тихо шелестящий круг медленно скользил куда-то вверх, в снегопад, в танец белых снежинок на сером немом фоне.

Похоже, ветер немного утих — или каким-то чудом именно вокруг него образовалось особое заветренное пространство, потому что, приглядевшись, буквально в шаге от себя он увидел снежинки, по-прежнему несущиеся в снежном вихре.

Ему было немного грустно.

А в мыслях у него стало рождаться что-то прекрасное: белая и мягкая тишина, — и он подумал, что, возможно, там… вдали остались только мягкая белизна и приглушённое ощущение того, что плывёшь вверх.

Ветер и снег останутся внизу. А мягкая белизна, окружающая тебя со всех сторон, неторопливо погасит тебя, чтобы ты исчез, как снежинка на широко открытой белой ладони.

Вечер прокрадывался в туман, который становился всё гуще и гуще.

Он поднёс к губам бутылку и подумал: «За твоё здоровье, Господи…» — Рафаэлю не было страшно. И он снова приложился к бутылке и ещё долго тянул из неё, он и за него, за Бога выпил… так что потом уже и на донышке ничего не осталось, и Рафаэль отшвырнул бутылку в сторону болота, из-за которого раздался приглушённый колокольный звон.

Потом снова воцарилась тишина.

Всё потонуло в тёмной мгле, которая окутала село и лес, и гребень холма, она казалась чудищем, которое и его намерено затащить в свой заколдованный круг.

Он поспешно встал.

И больше не думал о Грефлине.

А на вероятную усмешку таившихся за оконными занавесками сельчан ему было наплевать.

Пошатываясь, Рафаэль начал по собственным следам спускаться вниз. И вопреки всему пытался спешить. Ибо вся эта тишина, вся эта туманная тьма начала охватывать и его, и он чувствовал, что шум собственных шагов как-то помогает ему сопротивляться; если бы он кричал, это бы тоже помогло и, возможно, помешало бы этой туманной давящей тоске втянуть его в свой безмолвный, непрерывно сужающийся круг.

Только заслышав невдалеке собачий лай, он понял, что у него немного отлегло от сердца.

Дворы и дома тоже плотно прикрывала туманная тьма. Только местами в каком-нибудь из окон тускло мерцал свет.

Всё ещё пахло дымом.

Псы снова бросались на заборы, буквально задыхаясь от злобы.

Но на этот раз Рафаэль не слишком их боялся. Он шагал по проторенной тропинке с надеждой, что всё как-то обойдётся и что для защиты он при необходимости вырвет кол из ближайшего забора.

Трактир «У Аги», самый никудышный кабак в округе, тоже был окутан туманом. Слабый, красноватый свет, струившийся из зарешеченного окна, выходившего на тропинку, бросал на неё слабые, туманные отблески. Из трактира не доносилось голосов.

Когда он вошёл, над дверью зазвенел колокольчик. И тяжёлый, перегретый — как из котла — воздух ударил ему в лицо. В трактире на лавках сидело множество людей. Он кивнул им головой. В ответ они посмотрели на него как-то испытующе и удивлённо… а потом, все без исключения, замолчали, не сводя с него глаз. Он подошёл к стойке и ухватился за неё как за спасительную опору; только оттуда — словно из укрытия — он осмотрелся по сторонам.

Заметил снежный след, тянувшийся за ним от самых дверей. И они его тоже заметили. Правда, пол и без того был мокрым, однако комья снега, свалившиеся с его сапог и одежды, могли показаться присутствующим вызывающей неряшливостью, которая вряд ли могла им понравиться. Он позабыл стряхнуть снег перед входом и даже не сделал этого на пороге. С другой стороны, если бы он сейчас вернулся на порог и принялся отряхиваться, он не смог бы скрыть своё замешательство, которое бы они немедленно заметили, что отнюдь не принесло бы пользы ему и его предприятию. К тому же буфетчица, несмотря на всё, приветливо улыбнулась ему и — словно сочувствуя — со вздохом посетовала на снег.