Волчьи ночи

— Добрый вечер, — как-то жалко выдавил он.

Никто не ответил на его приветствие.

Как будто бы это казалось им совершенно неважным. Как будто они ждали продолжения речи. И Михник с Эмимой тоже ждали… Собственно говоря, они вели себя так, как будто уже сосредоточенно слушали, хотя он молчал и только лихорадочно подыскивал слова, чтобы хоть что-нибудь сказать. Молчали стенные часы, и в оконном стекле, на фоне глубокой ночной темноты, влажной и неживой, молчало отражение комнаты и всех, кто в неё набился.

— Дорогие прихожане… — пролепетал он… Некоторые насмешливо заулыбались в ответ, другие неодобрительно завздыхали. А Грефлин упорно таращился, и ненавидел, и ждал, и, по всей видимости, замышлял адскую месть за унижение в ночь святого Николая.

— Хотя мы с вами не очень хорошо знакомы, — как-то вяло начал он, — то есть я имею в виду, что мы просто недавно вместе, — он поспешил исправить свою ошибку, когда снова ощутил со всех сторон общее осуждение. — И хотя мы живём во времена злых духов… — случайно оговорился он в своём смятении… — То есть… то есть во время, когда к нам приближаются волчьи ночи…

— Да что же это такое? — при общем одобрении запротестовал из угла у печки пронырливый толстощёкий тип. Он сильно покраснел, лицо исказилось вязкой гримасой, после чего он, явно взбудораженный общим вниманием, обратившимся на него после его возмущённой реплики, что-то шёпотом объяснил соседу, который одобрительно кивнул.

— Ну что же, господин Рафаэль, если вы хотите что-нибудь ещё сказать… — с растущим недовольством напомнил о себе Михник, отвечая на смятённый взгляд Рафаэля, полный мольбы о помощи, своим жестким неприятием. — Если же нет…

— Как вы знаете, у нас нет священника, — Рафаэль вновь попытался продолжить, — и, как уже сказал господин профессор, в обозримое время нового пастыря ждать не приходится, однако у нас по крайней мере есть колокола…

— У тебя прежде всего есть выпивка и бабы, — перебил его, к радости почти всех собравшихся, пьяный Муйц. На Грефлина напал приступ кашля. Михник постукивал пальцами по столу и ждал.

— Но сейчас, я полагаю, мы собрались ради других вещей, — снова вопреки всему попытался выкрутиться Рафаэль. — Сейчас мы собрались, чтобы поговорить о нашей духовной жизни, так сказать, о нашем бытии… и для того, чтобы подготовиться к празднованию Рождества…

Однако они его не слушали.

Он понимал, что нет никакого смысла кричать и злиться в ответ на насмешки и нетерпимость, потому что всё это в любом случае закончится неудачей и Михник в конце концов добьётся того, чего хотел. Поэтому он закончил укоризненным: «Ну хорошо, говорите теперь вы». Однако это ни в малейшей степени никого не задело и не заинтересовало — они его просто не слушали, поэтому он, пристыжённый, снова отступил к двери на кухню, нахмурился и решил, что простоит, прислонившись к двери, не говоря ни слова, словно живое осуждение происходящего, до самого конца этого злосчастного фарса, а затем, возможно под конец, ещё раз выскажется.

Они не обращали на него никакого внимания.

Михник снова взял слово — и назвал присутствующих столпами будущего…

— Разумеется, — он предупреждающе повысил голос, — как вы слышали, как вы видите, мы здесь не одни. Не забывайте об этом! Потому что даже если кто-то один из вас даст слабину, это нанесёт такой вред, который, будет очень трудно исправить. И зло обернётся именно против вас, против каждого из вас. Дьявол будет интриговать. Лгать. Попытается вас подкупить. Будет заискивать перед вами. Всё сразу. Верьте мне. И ещё много чего. Ещё он приползёт к вашим жёнам и дочерям. И попытается добиться своего через них. И это, как вы сами знаете, не шутки. Это яд, который, возможно, уничтожит всё, к чему мы стремимся… Поэтому я думаю, можно с уверенностью сказать, что каждый из вас и все вместе мы найдём правильное решение и сможем по-настоящему отпраздновать наше Рождество и настоящую, подлинно нашу мистерию.

— Он — Врбан! — закричал Рафаэль словно в каком-то исступлении и показал пальцем на Михника.

Присутствующие были поражены.

— А эта Эмима — ведьма и зло, которое пытается вас соблазнить! — поспешил он с ещё большим воодушевлением. Но мгновенное замешательство растворилось в снисходительных насмешках — как будто относительно этого его выпада, который в первую очередь всем им показался неслыханной глупостью, не стоило и волноваться, как будто они услышали что-то, над чем смеются только озорные детишки, тогда как для них, взрослых людей, это была просто глупость, способная вызвать максимум снисходительное сочувствие. Михник одобрил их улыбкой и вдобавок насмешливым покачиванием головы. А Эмима испытывала только презрение, которого явно не скрывала. И как раз её поведение чуть-чуть не стало последней каплей, ещё немного — и он бы снова указал на неё и громко и внятно объявил при всём собрании, что она каждую ночь с ним спит. Но он сдержался. Едва сдержался. К счастью, вовремя понял, что в первую очередь хуже всего будет ему самому. Он и так бы с удовольствием провалился сквозь землю. Он и так уже не знал, куда деваться с самим собой и с глупостью, которую он проблеял и которая так невероятно жестоко по нему ударила, что он с удовольствием пустился бы наутёк, спрятался бы и никогда больше не показывался перед этими людьми. И ничего нельзя было исправить. Он мог только падать ещё ниже. У всех на глазах. Для него было совершенно очевидно, что они действительно с жестоким удовольствием изгоняли его. Даже там, в трактире. Даже Куколка… И что все вместе, медленно, шаг за шагом подготавливали его падение. При помощи Эмимы они поймали в свои сети Михника… Рафаэлю стало ясно, что кто-то в костюме дьявола одурачил его тогда под вербами и направил к Грефлинке. Как ни крути, постоянно, снова и снова, получалось одно и то же: он был обманут ими, как набитый дурак.

Он не слышал их.

У него шумело в ушах. Очевидно, они затем обсуждали хор и сошлись на предложении Михника, что все собравшиеся будут участвовать в хоре.

И Эмима снова налила всем. Кроме него…

Наконец он собрался с силами и, как дворняга, которую пинками прогнали вон, потащился на кухню, и с ужасно болезненным ощущением, как будто он во второй раз провалил перед профессором экзамен и на этот раз окончательно, упал на кровать.

XIII

Однако после этого не произошло ничего особенного.

Разумеется, этой ночью он не мог уснуть. Он проклинал себя и всех, и давал себе клятву, что утром сразу отправится к декану, а возможно, и прямо к епископу, и, невзирая на последствия, которые могли коснуться его самого, если бы он открыто во всём сознался, донесёт на Михника и его потаскуху. Однако для начала он, конечно, должен был бы проверить, на самом ли деле старика когда-либо официально посылали в Врбье, потому что он был убеждён, что на самом деле речь идёт о каком-то еретическом заговоре деревни против церкви и церковных законов. Эта «истинно наша, подлинно наша мистерия», которую Михник при всех обещал устроить накануне Рождества, не выходила у него из головы просто потому, что мистерия, которую устроили старик и его потаскуха для него, Рафаэля, не могла означать ничего другого, кроме самоуправства, которое нужно было пресечь.

В то же время он ненавидел всех этих проклятых пьяниц, чьи насмешливые лица всю ночь маячили у него перед глазами. Он и Куколку ненавидел, и эта ненависть была самой болезненной из всех.

К счастью, потаскуха Михника в кухне не появилась…

Однако уже на следующий день и Михник, и Эмима попытались вести себя как ни в чём не бывало.

Они приготовили обед — и для него тоже — и немного удивились, когда он буркнул, что не будет есть, и предпочёл уйти в церковь с бутылкой, где, без малейшей охоты что-либо делать, слонялся, скучал и пил жганье, которое было для него единственным утешением, единственным спасением от жестокой, глубоко застрявшей боли, которая всё никак и никак не утихала.