Волчьи ночи

Рафаэль напрасно старался избавиться от чувства неловкости и продолжал, хотя и не очень внимательно, выслушивать эти ненужные оправдания, поскольку болезненная, уже почти зажившая рана от унижения, перенесённого на том несчастном экзамене, виной которому в значительной мере был именно этот профессор, эта рана снова заныла. Ведь именно тогда всё решилось. Раз и навсегда. Растоптали его мечты…

— Здесь сквозняк, дует со всех сторон, — сам того не желая, Рафаэль тоже принялся оправдываться, когда профессор умолк и во второй раз стал отряхивать пальто и ботинки, на которых уже не было снега. Может быть, он почувствовал боль собеседника.

— Теперь я здесь, как говорится, вроде бы официальное лицо, — продолжал Рафаэль. — Что поделаешь — священника ведь нет… Вот сюда, вот сюда заходите, здесь тепло, — он легонько притронулся к локтю профессора, указывая дорогу в комнату. — Проходите, пожалуйста, добро пожаловать… Знаете, здесь уже давно беспорядок, — он пытался быть гостеприимным, старался поддержать разговор, пока они шли по коридору, — вы ж понимаете… я знаю, да и люди тоже знают, что время сейчас трудное, священников не хватает; с другой стороны, вот так, как есть, тоже, наверное, неправильно.

— Меня к вам послали, — сокрушённо, будто бы в конце концов он должен признать свою вину, вздохнул профессор.

Что-то больно укололо Рафаэля. Как будто бы какая-то пустота пронзила его грудь и застряла там, излучая холод… Без слов, с той ненужной торопливостью, которая завладела им при этом известии, он указал профессору на стул и тоже сел за стол напротив профессора. «Выходит, вот так меня уволили, — подумал он, — выбросили за ненадобностью. Выходит, я во второй раз завалил экзамен…»

— Они написали вам, — профессор извлёк запечатанный конверт и положил его на стол.

Рафаэль торопливо схватил письмо. Он не мог совладать с собой. Не мог скрыть волнения — у него дрожали руки, когда он открывал конверт и разворачивал бумагу с официальной печатью епископской канцелярии. В нём сообщалось, что господин профессор Аазар Михник назначен в соответствии с этим предписанием хормейстером прихода Врбье, что перед ним поставлена важная задача: организовать из прихожан хор и что ему выделена постоянная квартира в церковном доме св. Урбана в Врбье. Внизу под этим сообщением была приписка, в которой говорилось об органисте и причетнике Рафаэле Медене, которого комитет епископской канцелярии за его самоотверженную и бескорыстную деятельность в сельской местности решил повысить в звании и именовать помощником вышеуказанного профессора Аазара Михника… Буквы плясали перед глазами Рафаэля, даже когда он читал сообщение во второй, а потом и в третий раз. Вслед за тем он некоторое время ошарашенно таращился на печать и подпись, а после, не отрывая взгляда от письма, спросил, что же слышно о священнике.

— Об этом мне не сообщили ничего определённого, — пожаловался профессор, — сказали только, что нужно организовать из прихожан хор и что это — с учётом нынешних обстоятельств — исключительно важная задача.

У Рафаэля несколько отлегло от сердца, когда он понял, что его не выгоняют со службы, однако так называемое повышение и назначение известного музыканта, самого профессора Михника, в это захолустье вызывало мучительное несогласие, своего рода отпор и разочарование, и он не знал, что с этим поделать.

Он подумал, что кто-то там, наверху, сотворил большую глупость. И что там, наверху, кто-то несомненный дурак.

Рафаэль встал и взял неоткрытую бутылку жганья и стаканы. Он даже не спросил профессора, будет ли тот пить. Просто налил. И потом, ничуть не смущаясь, с каким-то вызовом жадно опустошил стакан. Профессор выпил пару глотков и в замешательстве усмехнулся, посмотрел на окно, потом на часы и пересел на другой стул, словно его что-то тяготило. Он даже не старался казаться спокойным. Просто примирился со своей участью, что ещё больше раздражало Рафаэля. Ведь тот был уверен, что начальству нужно было возразить, протестовать и без всяких обиняков высказать всё то, что оно заслужило. Он бы выложил всё даже самому епископу. Поэтому он снова налил и снова залпом выпил жганье.

— А какая здесь ситуация — я имею в виду квартирные условия? — профессор снова осмотрелся вокруг.

— Да здесь всё никуда не годится, — махнул рукой Рафаэль, который не мог, да и не хотел скрывать своего возмущения происходящим, — только эту комнату — сами видите — можно как-то использовать. Всё остальное совсем развалилось, орган тоже в ужасном состоянии. Такое же убожество, как этот дом.

Профессор как-то нервозно начал теребить свою седую козлиную бородку, словно у него зачесался подбородок, а затем, словно отгоняя навалившуюся дремоту, тряхнул головой, взял в руки стакан и, даже не пригубив, снова поставил на стол, взглянул на кровать, на распятие и на окно, выпрямился, будто намереваясь встать, но тут же передумал и, наморщив лоб, уставился в потолок, словно надеялся, что там, наверху, всё-таки должно существовать какое-то решение проблемы.

— А как на втором этаже? — он пальцем показал на потолок.

— Я же говорю, — тихо и даже немного злорадно вздохнул Рафаэль. — Развалюха. Всё развалилось. Сами увидите.

— Но… ведь они сказали, что здесь много места.

— Ага, много места… Одни дыры. Потолок почти везде обвалился, мебель сломана, пол проваливается, так что я даже не знаю, как вам быть… Если бы мне заранее сообщили — может, что-нибудь бы и удалось сделать, само собой — кое-как, наспех… А сейчас даже не знаю, что поделать… могу вам уступить эту комнату, а сам, по совести говоря, даже не знаю, куда деваться.

— Понимаете, тут есть ещё одно неудобство, — профессор опёрся на стол и после долгого молчания испытующе посмотрел Рафаэлю в глаза. — Я должен вам признаться. Без этого никак нельзя… — он снова взял стакан. Рука у него дрожала, так что жганье из стакана выплескивалось, но, вероятно, он этого даже не замечал. — Что поделаешь… Мне нужна ваша помощь. Признаюсь. И всё-таки я вас очень прошу, господин Рафаэль, чтобы это по возможности осталось между нами. Если вы меня выдадите, тогда… скажу вам откровенно, это меня добьёт. Мне этого не простят. Тогда мне конец…

Рафаэль не мог выдержать отчаянно умоляющего и униженного взгляда профессора. Ему стало неловко. Пришлось встать и подойти к печке — будто бы для того, чтобы проверить, греет ли она. Потом он наклонился и подбросил несколько поленьев, сердясь на себя и на своё глупое поведение.

— Я никогда никого не предавал, — пробормотал он, по-прежнему без всякой необходимости глядя на горящие угли.

— Сейчас у вас есть полное право…

— Не знаю, о чём идет речь. Да мне и не надо знать, — Рафаэль пожал плечами, вернулся к столу и снова взял в руки стакан.

— Вы не знаете, что происходит с человеком, если он стар и всем жертвует. Я действительно прошу вас…

Рафаэль, слегка разомлевший от выпитого, поудобнее уселся на стул. В нём пробуждалось ущемлённое самолюбие, но вопреки ему он сидел, не глядя на профессора, стараясь не замечать его страдальческого, умоляющего взгляда. Охотнее всего он бы высказал ему всю правду об экзамене и растоптанных мечтах… Он даже подумал, что старик просто притворяется, а на самом деле хорошо помнит всё случившееся на экзамене…

Правда, потом, после экзамена, он и сам начал понимать, что на самом деле он не так уж и одарён, что музыка сама по себе не так уж его радует, что у него, вероятно, нет той освобождающей волшебной силы, без которой ничего не сделаешь. И смирился с этим. До некоторой степени. С трудом, конечно же. Но вопреки всему это причиняло боль. Особенно сейчас, здесь, когда он смотрел в глаза этому типу, который к тому же отваживается утверждать, будто он не знает, каково приходится человеку, когда он «всем жертвует».

— Если человек должен жертвовать, он, само собой разумеется, жертвует. Ему не остаётся ничего другого. И это не так уж трудно — он попробовал уязвить старика, но ему не удалось сделать это с той резкостью и уверенностью, какой ему хотелось добиться.