Волчьи ночи

— Когда-то ты заблудилась, — вслух подумал он и сразу же после этого, не дав ей возможность ответить, спросил, нет ли у неё под рукой какого-нибудь спиртного, если можно — крепкого… Ему и впрямь не хватало выпивки. И для того, чтобы расхрабриться — тоже. Может быть, с помощью спиртного ему бы удалось как-то избавиться от неловкости и всех тех мыслей, которые убийственно таились под поверхностью и были похожи на болезненное сумасшествие, в котором никому нельзя признаться.

Она потихоньку вышла и потихоньку вернулась.

— Я тоже выпью, — сказала она, когда он должен был передохнуть от продолжительных, приятно жгучих глотков и отстранил бутылку от губ. Она тоже сделала несколько больших глотков, и сквозь слёзы смущённо улыбнулась ему, и снова протянула бутылку… Ему понравилось, что она так храбро и без стеснения отхлебнула питья, хотя оно было очень крепким и быстро побежало по жилам.

— Раньше я танцевала… Очень любила танцевать… — она снова завела разговор.

— Лучше пей, — оборвал он её. — Питьё-то хорошее.

— А я и на столе танцевала, если просили. Правда… Да ведь теперь всё равно, — подумав, сказала она и, судя по всему, решила, что стоит напиться.

Через некоторое время она принесла новую бутылку.

А потом стала танцевать. Вначале в рубашке… Она взвивала руки над головой, и качала бёдрами, и смеялась — в каком-то своём собственном ритме, — и была похожа на призыв из туманной дали, нежно предложенную прелесть, которая завоёвывает и взгляд, и мысли. Она казалась совсем лёгкой, мягкой, чарующей красотой, прикрытой рубашкою, которая привлекает к себе, в себя… в ритме, непохожем на цыганский, в котором скрытое пламя… которое беспокоит мысли… Давай, девочка! Эмима, давай… он был готов отбивать этот ритм своими ладонями. Он его чувствовал. В себе. Словно она одновременно танцевала за себя и за него. В нём всё горело и двигалось вместе с её бёдрами — медленно вперёд и медленно назад… После одного очень смелого движения она приподняла рубашку… и отбросила её, а потом гладила себя и ласкала, и целовала, и поводила плечами так, что тряслась её роскошная, мягко закруглённая грудь, и казалось, что с каждым движением она расцветает и манит, манит к себе. Ему казалось, что так танцуют на берегу озера, в новолуние, в ритме лёгких, едва слышных волн, подобно которым раскачиваются бёдра и высоко вздымается грудь, которые пробуждают желание и страсть, и пробегают по телу как волнение, и разгораются в животе, и пробегают по спине, и дрожью пронзают плечи. Они во взгляде, в улыбке, в волосах и руках, которые извиваются в танце, словно просят дать им частицу неба, немного солнечных лучей… а где-то далеко, на берегу озера, в задумчивости сидит коренастый белый бог и смотрит белым взглядом, и сердито хмурится от вожделения, и покачивается в ритме танцующей задницы, и влекущих бёдер, и ног, и всего обнажённого тела… ха! И не сводит глаз с её движений, и покачивается в их ритме. А там над озером луна, совсем молодой серп. Ха! И кажется, что великая невидимая богиня неторопливо пролетает по небу…

У него всё плыло перед глазами, когда он смотрел на неё. И мысли тоже плыли в аромате засушенных цветов и трав. Он тянулся к бутылке и отхлёбывал из неё. Он и ей время от времени предлагал. И пытался её поймать. А она ускользала. Вновь и вновь. С улыбкой. С обещанием. Словно хотела, чтобы он следовал за ней.

Словно звала его в рай.

Даже когда он встал и попытался её схватить, она ускользнула.

— Разденься, — приказала она ему из угла.

Ей было смешно, когда он послушался и, раздеваясь, смотрел на неё, словно на жертву, на которую он наверняка накинется. Он приближался к ней, раскинув руки, осторожными мелкими шагами — такими направляются, когда хотят поймать осторожного пугливого зверька. С высоко поднявшимся членом. Она глубоко дышала, ноздри у неё раздувались. Он поднял плечи ещё выше, стиснул челюсти, прищурил глаза и напряг мышцы, и словно когти растопырил судорожно сжатые пальцы. Он хотел прямо там, в углу, наклонить её перед собой…

Её взгляд блуждал. Высоко поднявшаяся грудь с набрякшими сосками дышала взволнованно и глубоко. Она улыбалась. С вызовом. Ему хотелось схватить её за волосы, поставить на колени. И безжалостно глубоко засадить ей в рот. Чтобы она стонала от преданности. Чтобы слюна текла у неё по подбородку, когда она будет жадно втягивать член и лизать его, и всхлипывать, и благодарно смотреть снизу вверх…

И всё-таки она снова от него ускользнула.

Прежде, чем он успел схватить её, она вскочила на стоящий под окном стул и спрыгнула с него на кровать. Он даже прикоснуться к ней не успел. А ей было смешно. Даже подмигнула задницей, а вызывающее «у-у», скорее всего, должно было означать, дескать, если он хочет, ему придётся хотя бы немного потрудиться. Он был слишком пьян… Ему стало немного неловко, когда он в довершенье всего задел тот самый стул, который упал со страшным грохотом. Он напряжённо прислушивался к тому, что делается за дверью… как будто он мог избежать этого грохота… А её, судя по всему, это совершенно не волновало. Она продолжала беззаботно хихикать и, корча гримасы, подманивать его к себе.

— С меня хватит, — затаился он, как будто бы и в самом деле так решил, и пытался нащупать бутылку, стоявшую где-то возле постели. Похоже, она поверила ему, когда он изобразил полное равнодушие к ней и интерес к куда-то запропастившейся бутылке — а может, и не поверила… но после того, как он порывисто схватил её за талию, перестала сопротивляться.

Только тяжело дышала и стонала, когда он решительно нагнул её перед собой… и время от времени, когда он толчками победно вторгался в неё, разгорячённую и мягкую, ему казалось, что стонет не только она, но и лежащий в кухне старик.

Может, так оно и было, а может, нет…

Ранним утром, когда он уходил, когда в сенях она, всё такая же лёгкая и горячая, прижалась к нему и шепнула, что она принадлежит только ему, что теперь она не сможет без него и пусть он обязательно придёт вечером. Ему казалось, что старик в кухне плачет. И что он плакал всё это время… Быстро, ничего не обещая, он попрощался и в пальто, которое она ему одолжила, с помятым епископским облачением под мышкой заспешил в морозный туман.

XI

Вороны сидели на ветках. В великоватом пальто из мягкого (скорее всего, заячьего) меха с высоким воротником было тепло и уютно. Протоптанная в снегу тропа вела в долину.

На холмах и в низинах всё ещё лежал туман, поэтому на сей раз Рафаэль твёрдо решил ни на шаг не сходить с тропы, даже несмотря на то, что она, по всей вероятности, вела в деревню, которую он, особенно этим утром, куда охотнее обошёл бы стороной. Однако подворье Грефлина так быстро скрылось в тумане и обзор так пугающе сузился, что ему не оставалось ничего другого, как идти по тропе, не сходя с неё ни на шаг, хотя это его здорово раздражало. Ему казалось, что туман между ближайшими ветками и воронами рассеивается и с каждой минутой становится всё светлее. Он подумал, что перед самой деревней нужно будет свернуть к церковному дому, потому что если сельчане увидят его, то представят всё то, что он проделывал ночью с женой больного. Очень возможно, что они в состоянии сделать выводы и его осудить… Он и сам осуждал и себя, и её. Его снова и снова точно обжигало огнём, когда он вспоминал хнычущий стон, доносившийся из кухни. И точно шип, застрявший в груди, кололо и поминутно отзывалось болью воспоминание, от которого и ему самому хотелось застонать. Да ещё этот запах шлюхи, въевшийся в его пиджак и остальную одежду, всё время напоминал о ней и о мучительной, отвратительной похоти, которая облепляла мысли, точно израсходованная, застоявшаяся слизь. Время от времени он сплёвывал, но это не помогало. Тогда он тёр снегом лицо. И всё ещё слегка саднившие руки. Лучше всего было бы раздеться и голым покататься по снегу, и в любом случае сделать это вдалеке от домов, и людей, и их взглядов, липких, как навозные мухи, — надо бежать от них и запереться в церковном доме. Но нет — нужно идти к людям, по крайней мере ради Михника и Эмимы. Может быть, они спаслись, а может быть… их отыщут только весной. Эта мысль отозвалась в нём болью, однако в ней было и что-то утешительное — казалось, что до весны было ещё далеко, за это время он, уж конечно, сумеет убедить легковерных людей, что эти двое просто-напросто уехали. На самом деле только Грефлинка знала, что он оставил Михника и Эмиму в болоте, однако ему казалось, что Грефлинку он легко сумеет убедить — и чем раньше, тем лучше, — раз уж они сами ничего не сделали для их спасения.