Повести

Когда наконец я с трудом сел, то увидел Швейница. Уже одетый, он стоял без всякого выражения на лице в нескольких шагах от меня. Видя, что я поднимаюсь, он повернулся и не спеша вышел из зала.

В каюте я стал перед зеркалом. На ближайшие сутки задача определилась только одна — вынимать из холодильника лед и прикладывать его куда придется.

Потом мы дошли до Азорских островов и простояли там двое суток. Из сорока двух видов обещанных справочником птиц я видел только голубей на причале да какое-то общеевропейское воронье над церковью с двумя закругленными католическими башенками. Ни коров, ростом в метр, ни бабочек одного североамериканского вида, ни жуков трех южноамериканских видов повидать не удалось, хотя и бабочки и жуки наверняка обитали поблизости — на склонах лесистой, похожей на Аю-Даг горы, уткнувшейся носом в океан милях в двух от нас.

Посмотрев на гору, я уходил в каюту и, не открывая на стук, работал.

Одного человека пришлось все-таки впустить, поскольку он из-за двери сообщил, что все равно знает, до какой степени отчетливо я его слышу. Это, конечно, был Лукич.

Некоторое время он сидел молча. Я не стал надевать при нем темные очки. Он осмотрел меня исследовательским взглядом и, вероятно, увидел все, что хотел.

— Как вы понимаете, я пришел к вам не из любопытства… — сказал он. Подумал, лицо его дрогнуло от смеха, и он добавил: — Ну, скажем, не только из любопытства.

Да понимал я их. В проспекте круиза, надо думать, никому из пассажиров не обещали, что на них будут лезть с кулаками.

— Как это произошло? — спросил Лукич. — Учтите, я задаю вам вопрос по долгу службы.

Но и тут не смог выдержать, понимал, сколь смешна всякая подчеркнутая серьезность.

— Но не только службы, — добавил он.

— Оставьте ваши дурацкие подсказки при себе, — сказал я.

Он просиял. Ему важно было, чтобы я понял, что́ ему нужно услышать, хотя беспокоился он вовсе не обо мне.

— Не вздумайте наговаривать на себя лишнего, — сказал Лукич. — Этого никто не оценит.

А я и не думал наговаривать. И совсем не имел в виду обременять его своей откровенностью. Так что наши цели вполне совпадали.

— Просто мы решили размяться, — сказал я. — А потом я оступился. Или поскользнулся. Неверное движение.

— Значит, случайность? — разглядывая мое разноцветное лицо, спросил Лукич. — Неверное движение? Так можно и доложить?

Я пожал плечом. Мол, сказали же тебе.

Мы отплывали от Азор. Где-то тут было место, откуда появился при подводном извержении остров в восемьдесят метров высотой. Но острову тогда едва успели дать название, как он снова ушел под воду.

Настя не приходила и не звонила. А я не ходил в ресторан. Мы шли от Азор сутки, потом еще сутки, на третий день мы должны были прийти в Гибралтар. Она позвонила на третий день, когда мы уже подходили к берегам.

— Мне надо с вами поговорить, — сказала она.

Мы сидели как на пресс-конференции. Между нами был темный матовый стол.

— Все знаю, — сказала Настя. — И все всё знают.

Я только развел руками. Если дело сделано, оно сделано.

— Твое имя не упоминалось, — сказал я.

— Да неважно, — устало произнесла Настя. — То есть важно, но лишь для одной из версий. Но теперь-то всегда разрабатываются две. Пишут одно, в разговорах дают понять другое.

Она передвинула локти на столе и положила свои руки на мои. На лице ее не было улыбки.

— Ты что в самом деле… — Она вдруг охрипла. — Решил защищать меня, как в детстве? Как в школе? Но это же… Я же взрослый человек… Да, я сказала тебе, что он пристает… Ну, сказала — так что из того? Неужели можно было понять, что я прошу тебя драться с ним? А ты пошел, разыскал его… Егора, ты меня прости, но ты странный какой-то… Ты не просто несовременный… У тебя в сознании что-то не так… Ты, кажется, не понимаешь, где сейчас находишься… Ты с кем пошел драться? Это же пассажир!!

— Это он для тебя пассажир, — сказал я. — А для меня…

— Ты с ума сошел, — сказала она. — А если бы не он тебя, а ты бы его… сшиб?

— Ладно. Чего не было, так о том и говорить нечего.

Я думал сейчас о другом. Вот уже несколько дней я колебался, сказать ей или не говорить о том телефонном разговоре со старпомом. И, как ни поворачивай, выходило, что не знать ей об этом нельзя. И я рассказал. Меня поразила ее реакция.

— Да? — сказала она. — Интересно. А для чего это ему понадобилось?

Но вопрос этот предназначался будто бы даже и не мне, а скорее какой-то расстановке сил на судне.

И тут мне померещилось, что Настя не со мной, что ощущение родственной близости наших жизней относится лишь к прошлому, и нынешняя жизнь Насти, как бы Настя к ней ни относилась, на прошлые круги уже не придет. Потому что, болезненно к этой новой жизни прирастая, Настя к ней приросла. Ждать ее обратно бессмысленно. И не к чему поэтому было сообщать ей о странном телефонном звонке. Пусть бы разбирались сами.

Она не увидела в любопытстве старпома ничего оскорбительного, она вообще никак не отнесла это к себе лично.

— Это он под тебя для чего-то копает, — сказала она. — Надеялся, что хвастанешь. Что ж ты его не порадовал?

Она впервые рассмеялась, и, подозревая, что тон ее сразу станет другим, если она узнает, что разговор слышала и Лена, я о Лене ничего не сказал. Им тут жить вместе.

Мы подходили к Гибралтару, шел конец ночи, и со всех сторон, как в воронку, к проливу стягивались огни судов. Все ясней на востоке, то есть уже над Средиземным морем, проступал горизонт, мы подворачивали курс, чтобы точнее войти в горловину пролива, и ровное шуршание ветра в снастях после нашего поворота, оставаясь ровным, меняло свою ноту.

Думать о близком человеке, выкладываться в воображаемых монологах и слышать ответы, да так явственно, словно их действительно произносят, мы склонны, наверно, в особенности тогда, когда расстояние между этим близким человеком и тобой начинает вдруг резко расти.

— То ли я вас покидаю, то ли вы меня, — сказала она как-то. И ни она, ни я не могли понять, как это происходит: мы виделись по нескольку раз в день, улыбались друг другу и даже перешучивались, но, мне кажется, я постоянно слышал этот звук — ровный монотонный шорох неумолимого движения. Мы разлетались. И как бывает у окна уже тронувшегося поезда, как в последние секунды междугородного разговора, как на последнем квадратном миллиметре открытки, которую начал писать так размашисто и неэкономно, — мы торопились что-то сказать друг другу, объяснить, обменяться взглядами понимания, мы спешили, и я сейчас уже не знаю, говорила она мне то, что я услышал, или я услышал то, что сам говорил себе от ее имени.

— Почему это в материальном мире не может быть твердой опоры душе? — спрашивала меня Настя, спрашивала так, будто себе уже ответила. — Я, например, нашла место, где за надежность и вежливость, за знание иностранных языков и даже за то, что четко работает память, — платят, и платят тем дороже, чем безупречней все, что я перечислила. Да, здесь окупается все: моя улыбка, мои чисто вымытые руки, моя прическа, свежесть моего белья, мои духи, походка, знание того, какой соус может спросить немец, а какой — ирландец. Все окупается. Даже те цветы, которые, когда я была еще официанткой, мы со своей напарницей покупали на берегу и ставили на стол, откуда разносили блюда, — и те окупаются. А лучшие цветы нам удавалось покупать в Голландии. И если пассажир плыл на «Грибоедове» во второй или третий раз, он норовил обязательно сесть за наш столик. Потому что мы прекрасно работали. Первые мои впечатления о судне — это как мы вскакивали в шесть утра, как бежали раньше всех в душ, как в начале восьмого в нашу каюту приходила девочка из парикмахерской и поправляла нам прически. Мы и ей платили, и потому она приходила точно и, работая, не делала вида, что оказывает нам одолжение. А мы, поднимаясь в ресторан, смотрели друг на дружку и улыбались. Не только потому, что надо, а нам хотелось улыбаться.