Повести

И маленькая темноволосая девочка, которая еще ничего не умела, кроме того, чтобы горячо верить каждому услышанному слову, смотрела мне в глаза. Ее глаза спрашивали меня, как дальше жить.

С того самого дня, как мне дали понянчить ее на Урале, я на самом деле только этим по отношению к Насте и занимался. Через несколько месяцев после нашей с бабушкой поездки на Урал Настю летом ненадолго привезли в Ленинград, и опять я (Вовки уже в Ленинграде не было) сидел с ней, с самому себе непонятным волнением отмечая, насколько она выросла и как поумнела. Меня уже не надо было заставлять оставаться с ней, я делал это по собственной охоте, а она явно тянулась ко мне, личико ее сияло радостью и правдой, которых не бывает на лицах взрослых, мне начинало казаться, что я больше других — бабушки и даже Веры Викторовны — знаю и понимаю, как надо с Настей говорить, как кормить и какие книжки она любит. Я вступал с ними за Настю в мелочные споры, а она платила мне полной преданностью и счастливым выражением глаз. До сих пор помню, как, подойдя на цыпочках к ее кроватке, я с первого взгляда мог определить — спит она или притворяется, — спящая она погружалась головкой в подушку так, что была еле видна, волосики ее еще больше темнели, и я до сих пор помню их влажный нежный запах. Когда ее увозили, я чувствовал, что от меня что-то отрывают, но даже Марии Дмитриевне этого не сказал.

Потом ее привезли через год, она едва вспомнила меня, но все-таки вспомнила, подхватив в последний миг какой-то шнурочек памяти, готовый вот-вот выскользнуть. Когда ее привезли еще через год, я переходил в высшее училище, лето было для меня забитое вплотную совсем другим, я увидел Настю лишь несколько раз мельком — это была маленькая принцесса. Когда месяц спустя я попал на линкор, целью практики на котором, очевидно, было выдавить из первокурсника все, кроме необходимого ему для дальнейшей службы на флоте, то воспоминание о появившейся маленькой сестренке уже служило мне якорем. Бабушка Мария Дмитриевна, Андрей и Настя. От Маши меня давно оторвало, мы с Машей годами не писали друг другу, Вовка оторвался сам.

А потом они — Вера Викторовна и Настя — все же перебрались в Ленинград, и в тот год, когда я стал лейтенантом, Настя пошла в школу.

Начиная с третьего ее класса я уже ходил к ней на родительские собрания. Марии Дмитриевны уже не было, а Вера Викторовна все менее была на что-либо способна. Я часто забирал Настю после школы или на весь вечер к себе, и она готовила у меня уроки. Классе в пятом она вдруг перестала давать мне стирать свои вещи. Годом или двумя позже нам с ней стало ясно, что на Веру Викторовну надежда плоха. Та лишь улыбалась про себя да курила папиросу от папиросы, а время от времени, словно пробудившись, пыталась послать по неизвестному адресу свою пенсию или отдать на улице кому-нибудь свое пальто. Когда мы хоронили ее, Володя не приехал, он был в море. Настя уже училась в университете. Наша поездка в Крым была позже, много позже.

Это была не поездка, а попытка поездки, хотя до Крыма мы и добрались. Путешествия, которое означало бы для нас обоих начало новой жизни, не получилось.

На сестрах и дочерях не женятся.

Телефонный звонок разбудил меня в половине девятого.

— Ну как дела? — спросил близкий, дышащий в мембрану голос старпома. — Все в порядке?

Даже если вахтенных дел у тебя нет, просыпаться на судне в такое позднее время неприлично. Мой слежавшийся во сне мозг пытался спешно изготовить какую-нибудь подходящую к случаю ложь, — при этом я понимал, что ни виски, ни дурацкое новоселье для моряка никакой не аргумент. Евгений-то Иванович тоже сидел со мной допоздна, но еще с четырех до восьми отстоял вахту.

— В целом понятно, — в ответ на мои отрывочные междометия бодро сказал старпом. — Примите поздравления. Я так, признаться, и полагал.

— Что вы полагали?

— Ну, так. Что все будет о’кэй.

— В каком смысле?

— Ну, ладно, ладно, — весело сказал старпом. — Все мы человечки.

— Не понимаю.

— Мы люди не завистливые, — еще веселее сказал старпом. — Если у нас на судне человеку хорошо — так мы только рады. — Старпом почти хохотал. Говорил он со мной из какого-то большого помещения, и там вдалеке слышались голоса других людей, и казалось еще, что Евгений Иванович только что взбежал по крутому трапу: в трубке вдруг слышался внеочередной легкий вдох.

— Да перестаньте вы джентльмена корчить, — смеялся Евгений Иванович. — Никто из вас подробностей не вытягивает. К тому же вы сейчас уже один. Посторонние, как говорится, удалились.

Я сел на постели.

— Послушайте, — сказал я. — Я ведь вас просил подождать, чтобы вы проводили Анастасию Юрьевну. И она вас еще ждала, думала, вернетесь. Но вы не пришли. И тогда она ушла сама.

— Так уж сразу и ушла? — смеялся старпом. — А вы хитрец! Ну, было и было. Прекрасно. Кому какое дело?

— Пошли бы вы…

Я сказал, куда ему пойти, и положил трубку.

Олег ждал меня у ресторана. Вид у него был чопорный.

— Уже позавтракали? — спросил я. — Чем кормят?

— Две пустые внутри булочки, пятнадцать граммов рекламно запотевшего масла… Я еще не завтракал, Егор Петрович. Боюсь… — Олег пришел в полное замешательство, — что мне следует задать вам один вопрос.

Что это сегодня с утра все решили задавать мне вопросы?

— Валяйте.

Время завтрака кончалось, но Олег взял меня под руку и вывел на палубу. Только когда мы оказались совершенно одни, он поднял на меня свои по-британски немигающие светлые глаза.

— Вы, если не ошибаюсь, в дружеских отношениях со старшим помощником? Или мне только так кажется?

— Да у нас тут полно старших помощников. Это вам для газеты?

Олег даже не улыбнулся.

— Он звонил вам полчаса назад?

Откуда Олег мог про это узнать? Сие мне совсем уже не нравилось. Мало, значит, того, что вообще такой разговор возник.

— Он вам звонил? — повторил Олег.

— Не помню.

Олег стал розовый.

— Я, конечно, дерьмо куриное, — сказал он. — Да еще забыл, что в пять раз вас моложе.

Господи, как он мне нравился!

— Завтракать-то вы идете? — спросил я.

За завтраком мы слишком подчеркнуто не касались того, что вчера у меня в каюте собирался народ. Настя подошла к нам. Черная рубашка при белом пиджачке особенно подчеркивала загар. Голос ее был безоблачно ровным.

— Что-то я вчера у вас болтала… — ничуть не смущаясь, сказала она. — Глупость, наверно. О чем хоть?

Я был рад, что она так свободно со мной говорит, да еще в присутствии Олега. А он то розовел, то бледнел. Но тоже норовил говорить свободно. Спросил что-то у Насти про овсянку. Возможно ли, мол, ее попросить принести.

— Да она перед вами, — сказала Настя и засмеялась.

— Действительно смешно, — сказал он. — А вы с нами кофе не выпьете? Найдите минутку.

— Пойду поищу эту минутку, — сказала она.

Пошла-то пошла, но не нашла. В другом конце ресторана ее перехватил директор.

Олег вовсю хотел сдержаться, чтобы что-то мне не сообщить. Он так сдерживал себя, что даже в глаза мне уже не глядел. Главный предмет разговора ворочался меж нами, как бульдог под ковром. Но я видел, что он скорей умрет, чем полезет со своими сообщениями, раз я дал ему понять, что они не очень-то мне нужны. Не такой он был мальчик. Но я-то что корчу из себя?

— Валяйте, Олег, — сказал я. — Давайте вашу сводку новостей. Мне уже абсолютно невмоготу.

Он опять стал розовый.

— Давайте, давайте!

— Да я, право, совсем не рвусь.

— Валяйте!

Олег посмотрел на расхлопывающиеся в обе стороны белые створки, через которые сновали официантки.

— Не уверен, что на вашем месте я бы стал так доверять этому человеку.

— Которому? — Я понимал, про кого он говорит, но тут уж надобна точность.

— Евгению Ивановичу.

— Вы имеете в виду что-нибудь конкретное?

— Да. Когда он вам звонил, если это он звонил вам… Одним словом, об этом разговоре знает не только он.