Повести

Гавана, где Виктором Дмитриевичем планировались посещения зоопарка, пляжа, аквариума, автобусная экскурсия по городу, была не для Вилора и не для мотористов.

Некоторых парней с нашего судна только теперь начинаю разглядывать. На океанском переходе я мало их видел, а если и видел, то чаще всего на вахте. Что такое нынешняя вахта? Смотрит человек на циферблаты и шкалы и тихонько подворачивает какой-нибудь вентиль или рукоятку — вот и все внешние проявления. Пойми тут что-нибудь о человеке. Стоянки — другое дело.

Вот системный механик Слава Сантимов. Он заведует аппарелью, могучими шведскими автопогрузчиками — «Кальмарами» и «Валметами», в его ведении спуск и подъем кардека. Кардек — это дополнительные автомобильные антресоли на одной из грузовых палуб. Принимает кардек целое стадо легковых машин. В заведовании Славы еще автощетка — это что-то вроде комода на катковых колесах и вся в крутящихся ершах. Мое обучение управлению Славиными механизмами началось с езды на этой щетке. Я ездил на ней вдоль освободившихся от груза палуб, соскребал стальным ершом присохший сор и думал о том, что мореходам прошлых времен, судя по всему помешанным на самом ритуале палубной приборки, едва ли могло померещиться, что когда-нибудь это священное для них действие примет такие неожиданные формы. Один человек будет способен, пожужжав часок-другой на какой-то таратайке, привести в порядок такие огромные палубы-тоннели. Это такие палубы… Увидев вдали другого человека, ты вынужден подойти ближе, чтобы узнать, кто это такой.

Слава Сантимов — человек поджарый и порывистый. Он постоянно готов куда-то рвануться. В сочетаний с добродушно-исполнительным выражением лица, на которое он иногда нагоняет — именно нагоняет — особенную строгость, эта порывистость превращает его в пародию на самого себя. Походка Славы (манера двигаться?) — это движения гимнаста, разбегающегося перед опорным прыжком. И, сообразно этому все время таящемуся в его движениях ускорению, Слава то и дело куда-то вспрыгивает — на подножку своего «Кальмара», на боковину аппарели с причала, прыгает на кардек и с кардека, взлетает вверх по трапам надстройки. Густо-голубой комбинезон Славы всегда чист и аккуратен, широкие снежного цвета молнии и гамбургская белая каска, создавая морскую гамму цветов, сияют, но весь этот синтетический блеск душевно перечеркнут поперек щеки отпечатком собственных мазутных пальцев, что говорит о происхождении Славы от нашего танкиста-тракториста. Его так же невозможно отучить чесаться мазутной лапой, как и представить, что в машине может быть такая неисправность, которую бы он не постиг и не придумал, как устранить.

После какого-то американского порта на креплении грузов мы оказались в одной тройке с Саней. Третьим был Юра, тоже матрос, тоже из палубной команды.

Мы крепили тогда на палубе «А» большую партию рефрижераторных фургонов. На предыдущие крепления разобрали все тонкие цепи, и остались нам самые тяжелые: гак от такой цепи не лезет ни в какую проушину. Был третий час ночи, ревели вытяжные насосы, сквозь решетки подающих патрубков с шипеньем шел поток наружного воздуха, но он не был свежим. Мы шли Мексиканским заливом. Ночь за бортом имела температуру распаренного полдня.

— Эй!.. Эй! Берите! — кричал мне Саня. Из темноты под фургоном с лязгом выкатывался по железу хвост цепи. Значит, Саня уже зацепил гак за рессору. Разметка гнезд в палубе была под двадцатифутовые контейнеры, вся передняя часть судна так и была заставлена — с геометрической точностью детского конструктора, у нас же в кормовом вестибюле стояло на задних колесах стадо этих серых ребристых мастодонтов, и мы ломали голову над каждой тягой — куда ее тянуть. Тяги приходилось составлять из двух, а то и трех цепей. Кряхтя и охая, мы затягивали две кормовые диагональные цепи, от наших рывков качался, казалось, готовый сорваться с опорной ноги фургон, но в конце концов нам всегда удавалось натянуть очередной тяж, Саня бил по нему сапогом, и мы слышали его тугую, жесткую отдачу.

Мы не уговаривались, кому что делать, да при такой работе и не уговоришься: каждый делает что может и каждый из них норовил схватиться за самое тяжелое. Однако и я вовсе не хотел, чтобы меня оберегали. Пусть мне уже пошло на пятый десяток, а они оба только на третьем, я им не дам меня жалеть, — возраст мой еще вполне призывной. Я тоже ползал на спине под осями рефрижераторов, выискивая, за что бы зацепить очередной крюк, и чувствовал, как на лицо и за шиворот сыплется грязь. Цепи и рычаги лежали в железных карманах около бортов. Цепи лежали там свернувшись, как змеи, змеи были разноцветными — красными, синими, ржавыми. Они вдруг стали плохо выниматься, я тянул цепь, почти вытягивал ее, а она вдруг снова падала в карман, словно ее примагнитили.

Был пятый час утра. Проходил мимо старпом, зыркнул глазами по натянутым нами цепям, проворчал что-то, но гремели вентиляторы, и я не разобрал, чем он недоволен. Саня что-то покричал старпому на ухо, Юра протянул руку по направлению наших цепей, Владимир Евгеньевич угрюмо кивнул, соглашаясь, — кивнул потому, что доказали, а угрюмо потому, что все связанное с грузом вызывало у старпома, как я понимаю, в самом лучшем случае отсутствие явного недовольства.

Я на четвереньках пробирался под очередным фургоном, выискивая удобную проушину для крюка. Пот выедал глаза. В голове начинало звенеть.

Что я выпросил у пароходства? Право ползать в грязи и мазуте под грузом на палубах? Право на эту чертову бессонную ночь, на распухающее от удара сорвавшегося рычага колено, на то, чтобы мне, сорокалетнему, седому, как старый фокстерьер, мужику, у которого старший сын уже в армии, получить равные права в тяжелой физической работе с двадцатипятилетними? Что я ищу здесь? Неужели для того, чтобы окунуться в такой первобытный и примитивный труд, стоило волноваться, ворочаясь ночами, ставить ультиматумы пароходству, проходить придирчивые медкомиссии? Вообще, каким образом, какой стороной относится то, что я сейчас делаю, к заказанной мне истории мореплавания?

Выходило, что никакой. Перечитал. Предыдущий абзац определенно надо бы вычеркнуть — он дань усталости и еще чему-то, что, по причинам самому себе невнятным, считаешь нужным выражать, — мол, чем-то мы, на всякий случай, недовольны, поскольку скепсис у нас идет за хороший тон. Однако надоело.

Недавно одна знакомая старушка говорит: «Слушайте, надоело мне делать вид, что я люблю водку. Всю жизнь ее пила и всю жизнь не любила. А теперь уже никого и не осталось, ради кого я это делала. Налейте-ка мне вон того сладкого вина… Да, да, того самого, после которого голова болит… Я его обожаю».

Вот и я вслед за ней попытаюсь не делать вида. В данном случае — вида, что чем-то я, на всякий случай, недоволен. Потому что замечательное по всем статьям оказывалось путешествие. А что касалось крепления груза, то никто не неволил. За эту работу платят чеками в магазин «Альбатрос». А там есть английская обувь, которая нравится моей жене, бывают джинсы, без которых жизнь не жизнь для старшего сына, и японские веселенькие фломастеры, которые может лизать языком младший.

В довершение всего я делил с моряками их труд.

Где-то впереди маячил том второй моей работы (пока был начат только первый), но когда-нибудь доберусь же я до второго — и там должно быть уделено много места образу сегодняшнего моряка и его труду. Кто такой этот моряк? Для чего он плавает? Из чего слагается его жизнь? Многое из казавшегося ясным ранее при ближайшем рассмотрении не оказалось таковым.

— Эй! Михаил Сергеич! Никак не зацепить?

На корточках ко мне лез под фургоном Саня.

— Давайте вот за эту… Вот так. Потащили!

Саня приветлив. Я замечал это еще раньше, когда видел его на руле, где он стоял вахту попеременно с курсантами. На мостике он, как и следует рулевому, помалкивал, но молчание его, в отличие от деревянного безмолвия одного из упомянутых уже рулевых, всегда было наполнено его, Сани, отношением к происходящему. Когда судно ведет иностранный лоцман, а Саня на руле, присутствие переводчика излишне, да и в любом иностранном городе, пусть там говорят хоть на суахили, Сане не нужен провожатый — он и объясниться сумеет, и сообразит найти то, что ему нужно. Саня — простой матрос, из палубной команды, однако умеет и знает он гораздо больше того, что от него требуется. Саня — пусть будут в моих словах повторы — приветлив. Это качество не столь уж частое среди нынешних моряков, и я, признаться, все хотел хоть для себя выяснить, чему оно чаще всего сопутствует. Моя куцая статистика дала ответ довольно странный — учебе. Можно, конечно, подойти с другой стороны и предположить, что любознательность (одна из побудительных причин учебы) — родственница общительности, родная сестра которой и есть приветливость. Однако Саня не учится — и учиться, судя по всему, совершенно не собирается. Вместо этого он просто счастлив. Вчера, сегодня, завтра. Ежедневно. Да и почему этому не быть? Парню двадцать пять лет, он здоров, холост, неразрешимыми проблемами не обременен и шестнадцать раз в году пересекает Атлантику с заходами во все европы и америки. Чего желать? Мы в книгах норовим лягнуть довольного жизнью человека. Довольный своей жизнью, счастливый, не желающий перемен — у нас это вроде синонима скуки, бескрылости, в то время как болезненно сознающий и т. д… Надоело. Санин возраст очень подходящий для счастья. Мне вполне достаточно, что Саня человек приветливый, добрый и надежный, а что касается его парадных джинсов, расшитых рыжими кожаными загогулинами, и маек с обезьянами, пальмами и попугаями — так и бог с ними, разве в этом дело? Жмурятся мои глаза, но ведь я сижу круглый год на Васильевском острове, а Саня вот уже сколько лет плавает в тропических водах — у него и восприятие цвета небось стало иным.