Возвращение

— Зато, миссис О, теперь вы убедились, кто вам истинный друг, и поняли, что Джек всегда к вашим услугам. — Он зашнуровал башмаки и собрался уходить. Мама постояла с ним на крылечке, и он что-то такое ей там сказал, на что последовал ответ, порядком озадачивший меня.

— Как я могу, Джек, — сказала мама жалким голосом, вернулась в кухню и стала молить бога смилостивиться над нами. Она говорила о моих сестрах и братьях, плакалась, что за их обучение нечем будет платить и тогда их уж точно исключат из закрытых школ, где они сейчас учатся, и им придется болтаться дома без дела. Когда вырасту, пообещала я ей, я разбогатею, мы переселимся в большой дом, заживем на славу и знать не будем, что такое долги и ссоры.

— Скажи спасибо, если ты вообще получишь образование, — мрачно сказала мама и принялась подсчитывать, удастся ли нам вернуть Джеку долг.

— Да он не обессудит, — сказала я, но мама была в этом не так уверена.

— Бедность она и есть бедность, голыши всем в тягость.

Но слово «голыши» вызывало в моей памяти лишь красивые речные камушки. Тут отец как закричит, ну мы и кинулись прочь из дому и затаились в ложбинке за деревьями, пока он не ушел. Мы наперед знали, чем все кончится: отец на несколько дней запропастится, загремит в больницу, потом явится домой и будет просить у нас прощения.

Домой отец явился через две недели и попросил меня пойти поглядеть с ним лошадей. Зарядил дождь, на полях стояли лужи, в них мелькали отражения пробегавших по небу облаков. У нас было три кобылы и жеребенок. Я боялась их разве чуть меньше, чем отца, — они были такие же здоровенные и своенравные, как он, и от них тоже было неизвестно чего ожидать. Когда мы пошли по полю, они с тихим ржанием понеслись к нам. Я хоронилась от них за отцовской спиной.

— Да не тронут, не тронут они тебя, — успокоил меня отец, когда кобыла забила копытом, словно гневаясь на нас. Поначалу кобылы носились как бешеные, но мало-помалу они утихомирились и стали тыкаться в нас мордами, в надежде полакомиться овсом.

— Я хороший отец — вы с матерью от меня обиды не видели.

Какой там хороший, подумала я, но смолчала.

— Отвечай, — сказал отец.

— Да, — выдавила я из себя, а он стал объяснять, что в последний раз только потому сорвался, что Джек Холланд взял за моду вольничать с матерью, а его от этого с души воротит. Срамотища, одно слово, но он себя позорить не даст. Я промолчала. Кобылы на коновязи легли в лужи и давай кататься — так вывозились в грязи, что все крупы изгваздали. К ним уже две недели ни одна живая душа носу не казала, и им хотелось пожаловаться, вот они и безобразничали. Назавтра мама написала Джеку письмо, пометив его «в собственные руки», а на обороте поставила САП[3] и послала меня отнести письмо — так я впервые побывала у Джека в кухне. Кухня была большая, с каменным полом и огромным очагом. Тут пахло жареным луком, отсыревшим торфом, остывшей золой. Мэгги прикорнула в качалке у огня, а Джек, сидя за столом, потягивал из кружки чай.

— Раздели мою скромную трапезу, — сказал Джек.

Чтобы прочесть письмо, ему пришлось взять у сестры очки, он стянул их с ее носа и нацепил на свой. В очках без оправы у него был скаредный вид. Забредшие в кухню куры сгрудились вокруг дуршлага — доклевывали остывшую капусту. Сосредоточенно, увлеченно. За лампаду перед сердцем Иисусовым была засунута выгоревшая пальмовая ветка, и я сообразила, что она торчит тут с самой пасхи. Тарелки в синих узорах на кухонных полках давно пора было помыть. Я следила, не отразится ли разочарование на лице Джека, когда он прочтет мамино письмо, но ничего такого не заметила.

— Передай маме, мол, Джек все понял, Джек подождет, когда обстоятельства будут нам благоприятствовать.

Я сказала, что передам, и пустилась наутек, мне почудилось, будто Джек намеревается меня поцеловать. После этого Джек почти перестал приходить к нам, а приходя, говорил в основном с папой. Но, когда я возвращалась из школы, он часто подзывал меня, стуча костяшками по окну.

— Как поживает мама?

— Хорошо.

Я всегда отвечала так, даже если дела обстояли отнюдь не хорошо, — из вежливости. И Джек клал в конверт пару шоколадок и просил передать маме.

Мне шел тринадцатый год, когда умерла Мэгги, — мы собрались в гостиной, женщины пили портвейн и грызли печенье. Джек сидел понурясь, с носу у него свисала капля, на рукав куртки был нашит черный ромб. Ромб ему пришила акушерка.

— Бедняжка.

— Это ж сколько годов она так увечной прожила?

— Слава богу, у нее еще Джек был.

— Ее прямиком на небо заберут.

Все пережевывали одно и то же, поддакивали друг другу, превозносили Мэгги как святую — им, наверное, смутно виделась собственная смерть. Мама сказала, она займется чаем — ничего другого ей не оставалось, иначе бы отец напился. Мы отправились в гостиную за чашками, на буфете стояли маргаритки в кувшине, воду в нем давно не меняли, и маргаритки завяли. Мама сказала, что за дом без хозяйки, и понесла кувшин вон, а женщины зажимали носы платками и руками в перчатках. По дороге домой мама рассказала об этом отцу и все вздыхала, мол, какая жалость, что Джек в свое время не женился, но теперь-то он, надо ожидать, женится.

— Кто пойдет за Джека, тому достанутся Мэггины брошки, — сказала я.

— А что, как он тебя будет дожидаться? — пошутила мама.

— Она за доктора выйдет, — кичливо сказал отец: он надеялся благодаря мне поправить семейные дела.

— Она за Джека выйдет, — сказала мама, чем оскорбила меня до глубины души. Настала пора, когда у нас с подружками только и разговоров было что о женихах. Мы прыгали под считалку: «Повидло ежевичное, клубничное, малиновое, назови мне имя моего любимого» — и дни напролет созерцали фотографии киноактеров — у каждой из нас был свой кумир. Чуть не все девочки сохли по Кларку Гейблу, поэтому они бешено ревновали друг к другу и стоило одной сказать «Кларк», а другой оборвать ее: «Прошу прощения, но не о моем ли друге Кларке Гейбле ты говоришь?» — и дружба врозь. Мы ощипывали маргаритки, постились по нескольку дней кряду и на чем только не гадали. И вот какое было наше последнее увлечение. По почте иногда приходила особой формы маленькая белая коробочка, подбитая фольгой, в которой лежал ломоть темно-коричневого свадебного пирога, густо-прегусто начиненного всевозможными фруктами, изюмом и засахаренным миндалем, его покрывал слой желтой миндальной глазури, облитый поверх еще и белой глазурью, а уж на белой, если повезет, торчал серебряный шарик, а то и кусок буквы — обрывок чьего-то имени или поздравления. Пирог был невероятно вкусный, но мы ценили его не за это. На ночь пирог засовывался под подушку в надежде, что во сне тебе откроется первая буква имени твоего суженого. Не откроется в эту ночь — не беда, откроется в следующую, а нет, так через год, два, три, когда опять придет посылка с куском свадебного пирога. Я рассердилась на маму: как она смела — пусть в шутку — предположить, что Джек будет моим мужем. Я чувствовала себя опозоренной.

Пришла пора уезжать в школу, и Джек преподнес мне подарок, обернутый в несколько слоев отсыревшей газеты. Это был синий автоматический карандаш с таким ломким грифелем, что он вышел из строя, едва я стала писать. Я потом отдала его монахине, которая собирала пожертвования для африканских детей. Через неделю пришло письмо от Джека, и так как наши письма просматривались, монахиня спросила меня, кем приходится мне этот господин.

— Дядей, сестра, — сказала я и сама удивилась, до чего, оказывается, легко врать.

Сгустились сумерки, но нам не разрешалось зажигать свет до определенного времени, так что письма приходилось читать в полутьме. Я подошла к окну и, отодвинув горшок с клещевиной, прочла пространное послание Джека.

Уповаю, что ты в добром здравии и со всем прилежанием приступила к занятиям. Было бы прелюбопытно, если бы оказалось, что ты, подобно мне, всем предметам предпочитаешь геометрию. Троекратное ура Пифагору! Твои мама и папа пребывают в добром здравии; мы, как водится, толкуем о делах мирских, и твои живые, меткие замечания весьма украсили бы наши беседы.