Красная площадь

- Знаю, меня Борис Львович уже научил. - Нина шумно выдохнула и быстро выпила, замахала у рта рукой.

- Маслинку, маслинку! - тут же протянул ей маслинку Градус.

В эту минуту Градус остановил возвращающегося из «холодильника» Сан Саныча.

- Саныч, - сказал он. - Я знаю, что ты брезгуешь нашим медицинским спиртом, но тут вот коньячок появился. Как ты?

- Коньячок можно, - одобрительно сказал шестидесятилетний, с крепким, как орех, лицом Сан Саныч. - Мне как покойный академик Мясников еще до войны приказал пить исключительно коньяк, так я и не отступаю.

- Тогда знакомьтесь, - сказал Градус и представил нас: - Мой старый друг «важняк» Шамраев и его племянница Ниночка.

- Богоявленский, - коротко назвал себя Сан Саныч, с аппетитом поглядывая на уже булькающий по склянкам коньяк. - А как там на улице? Метет?

- Метет, - ответил я, чокаясь с ним. - Будьте здоровы. Много работы в эти дни?

- Много? То аварии, то пьянки, то просто так кто дуба даст. У меня норма - десять православных в день, я им «туалет» делаю, навожу марафет, чтобы перед Богом было не стыдно явиться. Нельзя ж, в самом деле, с развороченными мозгами на тот свет, грешно и неприлично. - Он выпил и подставил Градусу свою склянку за новой порцией.

- А Мигуну тоже вы «туалет» наводили? - спросил я.

Богоявленский вытащил из кармана папиросы «Беломор», молча прикурил одну, затянулся, глянул на меня как-то сбоку и повернулся к Градусу:

- Коньяк - как? Весь мой или только по рюмкам?

- Весь твой, - поспешно сказал Градус, протягивая ему бутылку. - Человек принес специально.

- Угу, - хмыкнул Сан Саныч, молча загреб бутылку, сунул ее в карман халата и так же молча двинулся в глубину «анатомички».

Градус показал мне глазами, чтобы я следовал за ним. Я догнал Богоявленского. Он на ходу сказал мне хмуро:

- Нехорошо себя ведешь. Неправильно, хоть и «важняк»…

- А что такое, Сан Саныч?

- Зачем при девке про Мигуна? Мигун - это государственное дело, секретность на нем. Что тебе знать нужно?

- Кроме пулевого ранения в голову, другие ранения были у него на теле? Ссадины? Ушибы? Порезы?

- Я его не осматривал. Я ему голову замарафетил и переодел, потому как пиджак на нем был весь в кровище и треснутый по спине…

- Пиджак треснул на спине? Вы точно помните? Где этот пиджак?

- А егойная жена забрала. Китель привезла, а пиджак я ей отдал. Токо имей в виду - я тебе ничего не говорил, - Сан Саныч подошел к сепарационному столу с очередным трупом, отвернул простыню и принялся за работу.

Я вернулся к Градусу, обвораживавшему мою уже захмелевшую Ниночку.

- На сегодня - все! - сказал я. - Теперь - домой!

И взглянул на часы. Было всего лишь 19 часов 27 минут, а устал я за эту субботу так, словно не спал трое суток. Но когда за последнюю пятерку мы подкатили на такси к моему дому, я пожалел, что час назад отпустил правительственную «Чайку»: напротив подъезда моего дома стоял все тот же утренний «ремонтный» «пикап». А я-то, честно говоря, думал, что они припугнули и отвязались. Но у меня уже не было сил ни возмущаться, ни хотя бы выматерить этих идиотов. А Нина - другое дело. Она выпростала руку у меня из-под локтя, быстро перебежала на ту сторону улицы, к «пикапу», подскочила к кабине, где сидели двое эмвэдэшников, и… показала им язык и кукиш. А затем с хохотом вернулась ко мне.

Длинный беспардонный звонок в дверь разбудил нас посреди ночи. Я машинально взглянул на светящийся циферблат часов - было 23.48. Звонок продолжал надрываться. Впотьмах я никак не мог нащупать босыми ногами тапочки - Нинка бегала в них в ванную последней и шут ее знает, где она их оставила. Вообще - с этой куклой не соскучишься. То она эмвэдэшников задирает, а то, когда, поднявшись в квартиру, я с ходу бултыхнулся в ванну, чувствуя себя уже абсолютным трупом, она минут через пять тоже бултыхнулась ко мне в ванну голяком и живо возродила меня к жизни - принялась делать мне массаж. Крепкими кулачками воздушной гимнастки она проминала мне спину, плечевой пояс и позвоночник, и я лишь слегка пристанывал от наслаждения… Затем, в постели, Нинка улеглась рядышком со мной, укрылась от подслушивающих микрофонов двумя одеялами и, дыша мне в ухо, спросила шепотом:

- Ты еще жив?

- Спи, хулиганка! - сказал я. - И вообще, я тебя завтра отправлю домой.

- Почему?

- Потому что без прописки в Москве нельзя быть больше трех дней, нужно зарегистрироваться в милиции. А как я тебя зарегистрирую? Племянницей? Они в любой момент могут сюда вломиться и обвинить меня в аморалке. А тебя из комсомола выгонят.

- Нужен мне этот комсомол! - усмехнулась она. - Я никуда от тебя не уеду!

- Как - вообще?

- Ага. Буду твоей вечной любовницей. Разве тебе плохо со мной?

Я вспомнил, как еще несколько дней назад в Сочи, в гостиничном номере, я просыпался по ночам и с удивлением слышал рядом с собой ее ровное, почти детское дыхание. Я вставал, раздвигал шторы на окне, и лунный свет освещал на белой постели ее фигурку, и я садился на край этой постели и дивился тому, какой неожиданный подарок выбросила мне судьба на Черноморском побережье - эту веселую, доверчивую, простодушную куклу с голубыми глазами. Мне - сорокапятилетнему холостяку, не жуиру, не бабнику и весьма небольшому доке в амурных делах. Конечно, мне не было плохо с этой Ниночкой - ни в Сочи, ни в Москве…

- Но ведь тебе-то скучно со мной, - сказал я. - Я старше тебя почти на тридцать лет!

- Глупый! - прошептала она мне на ухо. - С тобой-то как раз интересно!

Когда-то моя жена ушла от меня, решив, что я ничего не добьюсь в жизни и она только теряет со мной время. Она говорила, что у меня грустные глаза еврейского неудачника, и мне никогда не выдвинуться дальше районного следователя прокуратуры. Но в последнее время я стал замечать, что эти же глаза в сорок лет производят на женщин совсем другое впечатление. Я обнял Ниночку. Через полчаса мы все-таки уснули, а в 23.48 раздался этот оглушительный звонок в дверь. Я не сомневался, что это прибыли, наконец, посланцы Краснова, Малениной и Бакланова. Видимо, долго согласовывали, когда меня пугнуть всерьез - сегодня или завтра, подумал я, но решили, что ночью лучше всего, пока девочка не уехала. Спешно бросив на диван одеяло и подушку, дабы была хоть видимость того, что мы с Ниной спим раздельно, я пошел, наконец, к двери, где с типично милицейской настойчивостью трезвонил звонок.