Картограф

Филин язык разбух и едва ворочался между зубов, ватный и толстый. Тетка иронически хмыкнула и сказала:

- Ты изъясняйся попроще, и будет тебе счастье. Говори, где был? И где, леший тебя дери, Настенька?

Вот и подошли они к главному вопросу. Вот она, Голгофа. Филя набрал побольше воздуха в легкие, посмотрел на потолок, где кружились в вихре цветов упитанные, напоминающие молочных поросят купидоны, и выпалил:

- Настю украл краб!

Гласные провалились, и, словно со стороны, Филя услышал, как произносит только сухое «кр-кр». Тетка, тем не менее, расслышала все, как надо, и вздыбила домиком одну бровь, как будто переломила ее от удивления.

- Крааааб? Да что ты говоришь? Уж не Григорий ли свет Антонович?

- Он, он! - Филя вскочил. - Вы его знаете? Едемте к нему! Надо забрать Настеньку, я...

- Постой, постой, молодой человек. Сядь-ка, не виси надо мной. У меня шею прострелило, не могу задирать. Садись, кому сказано!

Филя сел на краешек стула, готовый сорваться в любую минуту.

- Вот что я тебе скажу, - промычала Горгона, присасываясь к кости жирными губами. - Ты напраслину на хороших людей не возводи! Не мог Григорий Антонович украсть дитя, не ври, не поверю. Сам, небось, отдал сестру цыганам, и придумки мне тут придумываешь, над теткой измываешься. Я вас из Гнильцов зачем к себе выписала? Думаешь, ты, недоросль, мне нужен? Корми тебя, пои, платьем обеспечивай, потом ты денег у меня попросишь. Нет и нет! Я Настеньку, сиротку, забрать к себе хотела. Бедняжка растет без материнской любви. Уж я б ее согрела, нарядов от Варьки куча лежит неизношенных... А теперь из-за тебя все прахом!

Филя попытался возразить, но Горгона жестом остановила его.

- Не перебивай, молод еще перебивать! Видно, покойник Митька мало тебя порол. Я ж ему писала - пори по субботам после бани без пропуску, иначе загубишь ребенка... О чем это я? А, вот! Переночуй у меня сегодня, так и быть, а завтра чтобы духу твоего не было. Пока Настеньку не найдешь, ты мой порог не переступишь. И слово мое крепкое! Ильиничне прикажу Полкана на тебя спускать. Сунешься - порвет портки в лоскуты. Понял меня? Понял?

Чего уж тут было не понять! Филя потупился. Он усиленно рассматривал выщербленный паркет, на котором особо выделялись следы собачьих коготков. Конечно, он недосмотрел за сестрой, но он все же надеялся, что влиятельная тетка поможет ему в поисках.

- А вы знаете... - тихо начал он.

- Говори громче, - гневно рявкнула тетка. - Еще шептать мне тут будет! Выискался скромник! Сидит, глазки опустил, мол, не виноват, пожалейте. У, ирод!

Горгона, казалось, распаляла саму себя, чтобы изгнание Фили из дома выглядело последней, вынужденной мерой наказания для отпетого негодяя.

- Я хотел спросить, где живет Григорий Антонович. Вы знаете? - уже тверже сказал Филя и вдруг, дивясь своей наглости, ухватил с ближайшей тарелки ржаной колобок и полностью запихал его в рот. Терять было нечего, а голод от нервов накатил свирепый.

- А ты, я гляжу, нахал! - тетка откинулась на спинку стула и скрестила на груди полные руки. Филя заметил, что они сплошь были покрыты волосками, которые встали дыбом то ли от холода, то ли от возмущения. - Ничего я тебе не скажу! Еще заявишься к нему и будешь морочить голову, меня опозоришь. Дудки! И забудь об этом думать. Ищи Настеньку там, где потерял. А теперь уходи, сил моих нет на тебя смотреть. Ильинична тебя проводит. Все, ступай, а завтра выметайся.

Филя пожал плечами и встал. Немного подумав, он схватил со стола еще три ржаных колобка и вышел за дверь, где его поджидала старушка.

- Распекала? - спросила она шепотом.

- Да уж, не без того, - пробурчал Филя, шагая за ней по темным коридорам. Свечка в руках у старушки ходила ходуном, и пламя ее дергалось, как маленькая живая фея, запутавшаяся в паутине.

«Электричество экономит! Скупердяйка!»

- Не бойся ее, она добрая, - примирительно сказала старушка и отворила перед ним низкую дверь. Филе пришлось наклониться, чтобы пройти внутрь. Он уже хотел возразить, что вовсе тетка не добрая, а наоборот сущая мегера, как пребольно врезался головой в потолочную балку. Старушка отдала ему свечку, шепнула: «Спи-отдыхай!» - и исчезла. Ему предстояло провести ночь в чулане под лестницей, где, застеленная ветошью, стояла жесткая койка, на которой, должно быть, спал тот самый Полкан, упомянутый теткой как разрыватель штанин. Смердело собачатиной, в углу деловито скреблась мышь. Филя неловко повернулся, и на него повалились щетки, швабры, тряпки, за шиворот угодил обмылок, который пришлось вылавливать, вывертывая руки кренделями.

Кое-как Филя отодвинул щетки, мышь при этом на пару минут затихла, испуганно прислушиваясь к возне нового жильца. Ветошь он тоже сбросил на пол и лег, не раздеваясь, на жесткие доски койки. Да лучше б он остался в камере! Там хоть меньше воняло, и был собеседник. Филя долго ворочался. Он был довольно костляв, за последние три месяца с его тела исчезло последнее мясо - он копил деньги перед поездкой в Бург и часто пропускал ужин, который и без того был крупа да вода, и даже без масла. Лучшие куски оставлял Настеньке. Принесет соседка яичко - он его готовит сестре. Даст дед Силантий меду - сестра кушает. Вот и отощал, а теперь поспи-ка на хребтине! Встретились в чулане две тверди - старая древесина и молодые хрящи.

И все же он уснул. Дрема упала на него, как подушка на лицо, разом забив дыхание. Он плыл по длинной реке - во сне она ему казалась синей веной, пронизывающей тело-равнину насквозь, от макушки до пяток. Поток разносил холод по всем клеткам, и вот уже мышцы стали льдом, кишки сковало, под носом сосулька наросла. Вдруг сквозь мертвенную стужу прорвался тихий голос, теплый, как хомячок, зажатый подмышкой.

- Вставай! - шептал он. - Рисуй!

- Как же я буду рисовать? - спросил Филя. - Ведь темно. Свеча потухла.

- А ты подуй на нее, она и загорится.

Филя сел, в руке его, как у покойника, была зажата свеча. Он дунул на нее легонько - почти не выдохнул ничего, так, поцеловал воздух, и вспыхнуло пламя. Оно было ярким и праздничным. Сердце, окаменевшее от невыплаканной слезы, медленно оттаивало. Оно билось так громко и настойчиво, что у Фили зазвенело в ушах.

- А что теперь? - спросил Филя. - У меня ведь ни бумаги, ни чернил нет.

- Как это нет? - удивился голос. - В кармане посмотри!

Филя вынул тряпицу, которую дал ему Витя. Только сейчас он понял, что это был кусок старого пергамена, выдранный из церковной книги. Буквы были впопыхах соскоблены, текст различался, но прочесть его Филя почему-то не мог, перед глазами плыло.

- А чернила? - спросил он.

- Кровушка-то тебе на что? Ножик под кроватью, режь!

Филя наклонился и нащупал нож. Это была суровая финка с металлической ручкой, на которой выпукло блестел корявой чешуей завитый в три кольца дракон. Филя долго думал, что резать: палец кольнуть или сразу жилу.

- Пальчик! Пальчика будет достаточно, - шепнул голос ласково. Он напоминал заботливого дядюшку, который уговаривает мальчика принять укол. Ведь не членовредительство это, а медицинская процедура.

Филя зажмурился и чиркнул по пальцу лезвием. Боль обожгла руку, и он закусил губу, чтобы не застонать.

- Чего ты ждешь? Рисуй, - потребовал голос.

Филя окунул в собственную кровь указательный палец, осмотрел его, будто видел впервые, и нанес на тряпицу несколько мазков наугад. Он вдруг понял, что рисовать с закрытыми глазами ему сподручнее - вид крови не так волновал и рука двигалась увереннее. Рана начинала затягиваться и подсыхать, а еще надо было сделать пару десятков мазков.

- Режь еще! - плотоядно сказал голос. - Не жалей, до свадьбы заживет.

«А будет ли она, эта свадьба?» - подумал Филя, расковыривая рану. Кровь хлынула с новой силой, покатилась по ладони, залилась в рукав. Наконец рисунок был закончен, и Филя в истоме опустился на кровать. Тряпица расположилась у него на животе.

- Отдыхай, картограф, и жди гонца! - шепнул голос напоследок и затих. Мышь пронзительно пискнула, заскреблась в агонии. Раздался неприятный хруст, кто-то пережевывал хлипкие кости, давясь шкуркой. И вот опять ночное беззвучие поглотило все кругом - и щетки, и рванину на полу, и скорченного в позе эмбриона Филю, и тряпицу, упавшую с его тела на доски кровати. Ничего не было, тьма и пустота воцарились в чулане, и не было им имени, ибо имена дают лишь живым и мертвым. Не было снов, и поэтому, когда мучительная зябь пробудила Филю, он чувствовал себя усталым, выпитым до дна. Хотелось к огню, к людям, но не было сил встать.