Дар памяти

Мои следящие чары, видимо, были временно блокированы магией его чар. Сейчас я их чувствую очень хорошо. Связь с Поттером восстановилась сразу, как только я ворвался в туалет.

Почему тот тип выбрал именно Забини, мне в каком-то плане понятно. Из всех моих слизеринцев я только у него отметил гомосексуальные наклонности. Я видел, как Блейз засматривался на Люциуса. Как-то мне даже показалось, что он наблюдает и за мной, однако это длилось недолго. Но мы – взрослые маги. Возможно ли, что Блейз с его ранним развитием положил взгляд на сопливого мальчишку? Не остался равнодушен к славе героя?

Есть теория (и я к ней склоняюсь тоже), что под Империусом нельзя заставить человека делать то, что глобально противоречит его натуре. Имея традиционную ориентацию, Блейз не смог бы устроить это представление в туалете. А вот его собственная магия одинаково действует на партнеров обоих полов.

В чем же был смысл этой сцены: создать связь партнеров партнеров? Однако ведь она наверняка не так крепка, как прямая партнерская. Может, тот тип опасался, что не сможет подступиться к Поттеру из-за магического потенциала мальчишки, в то время как Забини просто лишил его всякого желания сопротивляться? На секунду вспоминаю засосы на тощей шее и плечах, и комок встает в горле. Что было бы, рухни чары минутой позже? Что было бы, если бы я поддался чарам Забини? Сидя на полу в коридоре, я, кажется, был довольно близок к тому, чтобы меня отымели вместе с Поттером. От мысли об одних лишь прикосновениях Забини передергивает от отвращения. А руки трясутся уже всерьез. Ох, Лили, я чуть было снова не предал тебя.

Стоит ли рассказывать о происшедшем Альбусу?

Если он обнаружит Обливиэйт, мне мало не покажется. Заставить же Поттера не попадаться Альбусу на глаза, я, естественно, не могу. Но если рассказать, то придется делиться и всеми соображениями по защите. А это значит, что он будет знать все. Что ж, пока Поттер у себя, у меня есть немного времени, чтобы узнать больше.

На втором этаже кисеи на портретах уже нет. Значит ли это, что есть надежда, что эта тварь сюда сегодня больше не сунется? Хотел бы я в это верить…

От накатывающей волнами усталости мысли путаются, и я ускоряю шаг, собираясь для начала проведать Минерву. По дороге к классу трансфигурации мне попадается Люпин, который тащит в руках какое-то пособие для своих несчастных уроков. Вид у него, как всегда, философски-унылый. Только у меня мелькает мысль, что, может быть, и Люпин – это не Люпин вовсе, как он резко останавливается и спрашивает меня: «Что случилось, Северус?» Оборотни чувствуют чужой страх. Мне хочется смеяться. Сегодня я пропитан страхом весь. За Фелиппе, за Поттера, за моего змееныша, за Альбуса. Да, даже сейчас мне страшно узнать, что с ним случилось что-то, и я иду к Минерве, оттягиваю момент, прежде чем послать второго Патронуса.

Не воображай того, чего нет, Люпин, - бросаю я, проходя мимо, и еще несколько мгновений чувствую на своей спине, точно между лопатками, его обеспокоенный взгляд. Как бы я хотел, чтобы ты играл на моей стороне, Люпин. Видишь, до чего я дошел? Готов согласиться на что угодно, только бы не метаться сейчас по замку одному. Но ты слишком любишь Блэка, а еще ты очень труслив. Не в том, чтобы лезть в битву и подставляться под проклятья, о нет, здесь тебе храбрости не занимать! А в том, что касается человеческих отношений, и поэтому доверять тебе нельзя.

Минерва разлеглась на стульях, перетаскиваю ее в прежнее положение, приподнимаю веки и проверяю состояние белков глаз. Как я и раньше думал, опасности нет, но похмелье будет очень тяжелым. Протягиваю руку и убираю со лба пушистые седые прядки. Оказывается, давно хотел их потрогать. Не открывая глаз, Минерва сонно хихикает:

Это глупо, Грег. Прекрати. Студенты увидят.

Человеку снится молодость. Это, наверное, хорошо.

Иду к лазарету и вызываю Поппи. Потом спускаюсь к выходу из большого зала и собираюсь уже вызвать Патронуса, как входная дверь хлопает, и внизу появляется Альбус. Он идет быстро, сосредоточенным деловитым шагом, который я так люблю, и ярко-сиреневая бархатная мантия развевается за его спиной. Увидев меня, он останавливается и смотрит с непритворным удивлением.

Ты, кажется, говорил, что собираешься устраивать свою личную жизнь, Северус?

От облегчения, что он здесь, и от этого его тона мой гнев прорывается наружу:

Я бы ее стал устраивать, если бы не получил сообщения, что мои следящие чары, наложенные на мистера Поттера, оборвались, - шиплю я. - Я отправлял вам Патронуса, где вы были, тролль вас подери, столько времени?

Взгляд Дамблдора тяжелеет:

– Но сейчас с Гарри все в порядке, не так ли, Северус? Мои чары показывают, что мальчик спокойно спит в спальне Гриффиндора.

Мне кажется, что меня ударили в челюсть. Задыхаясь от гнева, я теряю дар речи.

Послушай, Северус, - продолжает, между тем, Дамблдор, - мне всегда казалось, что ты слишком рационален и тебе не хватает воображения. Однако в последнее время мне кажется, что оно у тебя слишком разыгралось. Пока я занимаю директорский кабинет в этом замке, Гарри здесь не угрожает ничего. Тем более, сегодняшним вечером. – На секунду он касается моей руки. Я вздрагиваю. Его пальцы так горячи, что, кажется, останется ожог.

Поверь мне, мой мальчик, сейчас угрозы нет, – он говорит таким уверенным, таким спокойным и обещающим тоном, что все мои возражения замирают где-то в горле.

Вы не получали моего Патронуса? – с трудом выдавливаю я.

К сожалению, я спал, Северус. Иначе бы я сделал все возможное, чтобы ты не волновался. Потому что если бы опасность для Гарри действительно существовала, чары разбудили бы меня. Может быть, тебе стоит попринимать успокоительное?

В его глазах - участие, и это приводит меня в бешенство. Пока я борюсь с собой, подавляя желание выплеснуть ему в лицо воспоминание о случившемся в туалете, Дамблдор уходит наверх.

Я спускаюсь к лестнице в подземелья и обессиленно прислоняюсь к холодной стене. Может быть, все же догнать? Если я не ошибся и тот человек в замке, он и так уже понял, что не довел план до конца. Или… довел? Распознал мою, в общем-то нехитрую, ловушку и продемонстрировал, кто здесь главный? Сбегаю по лестнице, старательно игнорируя холод, треугольником сходящийся к низу живота. Если я прав, то это значит… это значит, что он принял подачу и объявил войну лично мне. Войну, которую мне надо выиграть любой ценой.

Когда я открываю дверь в свои комнаты, передо мной на секунду встает лицо Минервы и, я слышу ее голос, произносящий фразу: «Тот, кто уйдет из замка до полуночи, проведет того, кто вернется после полуночи, через ад». Ад, кажется, уже начался. И что-то подсказывает мне, что это действительно только начало…

Успокоительное пить нельзя, так как одновременно придется принимать бодрящее, и несколько минут я стою посреди лаборатории, старательно очищая сознание. Я немного покривил душой, сказав Фелиппе, что учился окклюменции только по книжке. Медитации меня научил Томас Эйвери, дед моего школьного приятеля. В семье старика едва терпели, а мне нравился его острый насмешливый ум. Вечерами я нередко покидал своих приятелей, сидевших в большой гостиной, и перемещался в боковой холл первого этажа.

Основную его часть занимала лестница, и между ней и дверью в гостиную всего и было-то места только для камина и пары кресел. В одном из них привычно дремал старый Эйвери, я устраивался напротив с книгой на коленях и погружался в чтение до тех пор, пока Томас не открывал единственный целый глаз и не окликал меня. Во время наших бесед я почти никогда не говорил, но он отчего-то сделал вывод, что я куда умнее его «балбеса», и, подозреваю, мое внимание льстило ему и заставило его откровенничать. Младший Эйвери смеялся над моим желанием слушать «полубезумного старика», однако некоторые советы Томаса помогли мне потом выжить…

Вот и сейчас я успокаиваюсь довольно быстро. И на несколько секунд погружаюсь в сон, стараясь до предела усилить состояние дремоты – тотчас же что-то словно выталкивает меня обратно, сознание проясняется. Возможно, бодрящее пока и не понадобится. Быстро набиваю карманы зельями и ухожу.