Дар памяти

Как вы посмели?!! – спросила Эухения Виктория гневно. – Как вы посмели проделывать со мной такое?!!

Он улыбнулся почти лукаво, отошел и отвернулся к камину, теребя в руке ножку винного бокала:

Ну, я не один такое проделываю, как вы выразились. И на вашем месте я не был бы столь самонадеян, чтобы лезть в голову к сестре.

Эухения не удержала вскрика. Она не могла понять, где же он продавил защиту.

И не забывайте, что при случае я могу рассказать ей об этом.

Это было сродни удару под дых. Несколько минут Эухения Виктория могла лишь молча смотреть на его руки.

Для чего вам все это? – спросила она тихо, когда пришла, наконец, в себя.

Если бы я собирался делиться с вами своими намерениями, я бы сказал о них прямо, - спокойно сообщил Ковальский, садясь перед камином на корточки. В процессе разговора с бароном он снял куртку и теперь был в одной белой рубашке, и Эухения совершенно растерялась: с одной стороны этот человек зачем-то мучил ее, с другой – подставлял беззащитную спину. Впрочем, ввиду своей болезни она даже носочком туфли пнуть его не смогла бы. Не говоря о том, что заклясть гостя было исключительно дурным тоном.

Как вы собираетесь лечить меня, если… - она остановилась, совершенно не зная, как продолжить разговор.

Если моя манера поведения для вас невыносима? – в его голосе слышалась улыбка.

Да! Именно это я хотела сказать!

Мы будем разговаривать, - отвечал он спокойно. – Пока не выясним причину, по которой вы решили болеть, и болеть именно таким образом, ограничивающим ваши передвижения, уважаемая сеньорита Вильярдо. А теперь позвольте мне пожелать спокойной ночи.

Ковальский поднялся, поставил бокал на камин, медленно наклонил голову в знак прощания, взял куртку и серой тенью скользнул в сторону лестницы.

Эухения Виктория осталась внизу в полном одиночестве, раздавленная и совершенно беспомощная.

Нет, ну каков подлец? – спросила она тихо. Потом, посидев несколько минут, попыталась подняться. Конечно же, у нее ничего не получилось. И руки ее не были настолько сильны, чтобы она могла простоять, упираясь в подлокотники, хоть несколько секунд.

Ненавижу! – прошептала Эухения, падая обратно в кресло. – Ненавижу.

Потом покачала головой:

Нет, ты не возьмешь меня на это!

Закрыла на секунду глаза, затем решительно вытянула перед собой правую руку и прошептала «Я, Вильярдо, взываю к Вильярдо…» Едва она начала произносить первые слова, как вокруг ее запястья вспыхнула тонкая алая лента. Несколько секунд – и высокие резные двери в холле распахнулись, и из них, с перекошенным от ужаса лицом, выбежала баронесса…

Много позже, в темноте своей комнаты, освещая желтоватый пергамент дрожащим Люмосом, Эухения Виктория разворачивала письмо от Грегори:

«Дорогая моя девочка, - писал он. – Безмерно огорчен твоим письмом. Я сам неоднократно встречал Гжегожа Ковальского в клинике Святого Элиаса и беседовал с ним, и он всегда казался мне достойным молодым человеком. Причины его поведения весьма загадочны, однако предположу, что, возможно, он несколько не в себе. Насколько мне известно, он совсем недавно потерял близкого человека и, возможно, просто не успел оправиться от горя. Не суди его строго, моя девочка. Каждый из нас имеет право на ошибку и право на шанс исправить ее. Помни, что «Не судите, да не судимы будете». Не позволяй возникшей ненависти отравить твою душу. Ты еще так мало жила, чтобы разъедать ее подобным грехом.

Что же до неприятных последствий легиллименции, то я всегда полагал, что лучшее средство защиты от нее – не иметь никаких тайн вовсе.

Жду новых писем.

Любящий тебя Грегори.

5 февраля 1994 года».

Дверь ванной комнаты отворилась, и в спальню вошла Полина Инесса. Крупные капли сверкали в ее темных волосах. Эухения Виктория еще раз перечла строчку «лучшее средство защиты от нее – не иметь никаких тайн вовсе» и подняла взгляд от письма.

Полли, мне надо поговорить с тобой, и это что-то неприятное для тебя, - со вздохом сказала она.

========== Глава 46 Урок испанского. ==========

POV Северуса, 5 февраля 1994 года

Вопреки тому, что я сказал Дамблдору, Фелиппе ждал меня с утра. У меня были свои причины соврать. Дневная же отлучка из Хогвартса официально объяснялась закупками ингредиентов в аптеке «Слаг и Джиггерс», которые периодически пополняли наши запасы.

В аптеке меня действительно должны были увидеть, однако никто не стал бы проверять зашедшего туда меня на действие чар. И уж тем более, оборотного средства.

Уходя, я проверил двойные следящие чары на Поттере. Они были наложены таким образом, что если бы кто-то стал снимать их, даже сам Альбус, у меня оказалось бы как минимум десять минут форы. Кроме того, я сомневался, что их вообще мог распознать кто-то, кроме самого Темного Лорда, от которого я их и узнал. Кроме того, я наложил на Поттера заклинание, которое делало его всегда видимым для призраков. Кровавый Барон должен был дежурить при мальчишке неотлучно. При необходимости призраки могли беспрепятственно прятаться в стенах, и это играло нам на руку.

Если бы дело было только в моей личной жизни, разумеется, я бы из Хогвартса и шагу не сделал. Не знаю, действительно ли Альбус поверил моим словам о любовнике. Он слишком хорошо знал меня, чтобы предположить, что я могу внезапно стать лишь наполовину столь ответственным, как был, да еще в такое серьезное для всех время. Однако, даже обеспечить дополнительные меры безопасности Поттеру, не выходя из Хогвартса, я не мог. Не говоря уже о том, что дела, которыми я занимался теперь, требовали отлучек продолжительных и частых.

Уходил я из школы с тяжелым сердцем. Предожидание чего-то ужасного было столь сильным, что я буквально чувствовал, как мне сдавливает грудную клетку. Интересно, как ощущают себя ягоды омелы, когда их кладут под пресс? Эта дурная мысль пришла мне в голову, когда я окидывал взглядом лабораторию, в который раз спрашивая себя, действительно ли мне надо идти. Но никаких разумных причин не делать этого не было. На всякий случай я проверил котлы, в которых перед этим законсервировал обезболивающее, потом подошел к шкафу и взял еще по одному флакону сердечных, зелья, ослабляющего действие проклятий, и несколько противоядий. Затем прошелся по охранным заклинаниям, а по дороге из замка зашел в слизеринскую гостиную и наказал старостам быть особо внимательными. Под этим подразумевалось также и то, что никто сегодня не должен устраивать вечеринки и баловаться пивом или более градусными напитками. В общем, они меня поняли. К сожалению, больше поводов откладывать уход не было. И, в конце концов, на этот раз Ричард будет знать, где я. Утешаясь этой мыслью, я аппарировал в окрестности Милана.

При свете дня местность, в которой жил Фелиппе, произвела на меня впечатление скорее унылое. Подступы к его дому, снаружи больше напоминавшему заброшенный сарай, заросли бурьяном. Внизу пролегал изгиб автострады, и от машин, проезжавших по нему, доносилось дребезжание, сходное со звуком царапания по стеклу. Взбираясь по косогору, я нацеплял на мантию репьев, и около дома помедлил, чтобы произнести заклинание чистки.

В это самое время дверь отворилась, и на пороге показался Фелиппе. Прокручивая в пальцах сигарету, он посмотрел на меня чуть ли не равнодушно, вернее так, как будто в том, что я оказался вдруг в его жизни, не было абсолютно ничего нового, как будто я составлял неотъемлемую часть ее уже много лет.

Что случилось?

Дежурство… выдалось веселое, - отозвался он. Потом спустился со ступенек вправо, в самую гущу бурьяна, и я услышал, как его стошнило. Возвращаясь, он споткнулся, и упал на четвереньки, а, когда поднял голову, оказалось, что его рот и рукава рубашки испачканы желтым и черным.

Гребаная горгулья! Когда-нибудь я поблагодарю Эйвери за то, что у меня уже был опыт возни с больными, отравившимися черной пылью. В несколько движений я сгреб Фелиппе в охапку, и, втащив его в дом, аппарировал с ним на второй этаж в гостиную. Он сопротивлялся, но слабо – приступ был как раз в самом разгаре. Диван теперь стоял немного дальше, между столом и балконной дверью. Я сгреб с него книги и помог Фелиппе сесть. Его продолжало выворачивать, и наколдованный тазик мгновенно наполнился желто-черной пенящейся слизью.