Дар памяти

Что за чушь? – воскликнул Ромулу. – Она должна срабатывать, даже если ребенку пять лет, и за нег о клятву приносил кто-то из родителей! А ты не могла перепутать формулу?

Да что там путать?! «Я, Вильярдо, взываю к Вильярдо, и пусть свет поглотит тьму, и да принесена будет жертва, коей быть принесенной, и получит награду тот, коему награжденным быть».

Да, действительно. Кроме того, родовая магия зовет на помощь даже в том случае, если волшебник теряет сознание. Мама всегда может узнать, в каком мы состоянии, если настроится на связь.

Возможно, магия приходит на помощь, даже если вассальной клятвы нет, - вспомнила вдруг Эухения Виктория. – Тот Вильярдо, про которого рассказывала Рита. Как Полина Инесса почувствовала, что ему нужна помощь?

Относительно этого мы можем только догадки строить, - с досадой сказал Ромулу. – Могу только предположить, что есть множество вещей, связанных с родовой магией, о которых мы вообще ничего не знаем. Теоретически это можно изучать всю жизнь.

Родовые проклятия, например, - с многозначительной улыбкой заметила Эухения Виктория.

Ромулу покраснел. Она хотела было поддразнить его еще, но передумала. В конце концов, что толку шпынять других, когда сама далека от совершенства?

Что ты собираешься делать теперь?

Он пожал плечами:

– Останусь дома на столько, на сколько смогу без ущерба для своей основной работы. Поживу семейной жизнью, в конце концов.

Эухения Виктория кивнула:

Семейная жизнь – дело серьезное.

Ромулу отвернулся.

Давно надо было это прекратить, - сказал он тихо, глотая окончания слов. – Я не понимал, что тем, что бегаю от долга, делаю, прежде всего, хуже самому себе. И не хочу, чтобы другие продолжали страдать из-за моей неспособности быть взрослым. Особенно Рита. Она заслуживает лучшего, чем… В общем, поигрался и хватит. Пора прекратить бегать и начать отвечать за свои поступки.

Поигрался и хватит, - повторила Эухения Виктория. – Поигрался и хватит, - сказала она громко, как бы пробуя это на вкус.

Во всем происходящем явно было что-то неправильное. Эухения Виктория чувствовала это, но не могла подобрать ни одного аргумента, чтобы возразить. И больше всего ее пугало смутное ощущение, что эта ровная фраза, произнесенная безо всякой горечи, относилась также и к ней.

Во второй половине дня ощущение неправильности только усилилось. Погода разбушевалась совсем, и, несмотря на то, что окна в холле были прикрыты ставнями и тяжелыми бархатными шторами, а также защищены чарами, даже тепло камина и жаровни не могло согреть тех, кто собрался внизу: Эухению Викторию, ее отца, барона де Ведья-и-Медоре и целителя Гжегожа Ковальского, который собирался Эухению Викторию лечить. «Этот дохляк», - так днем ранее обозвала его Соледад. «Бледная немочь», - подумала Эухения Виктория, как только увидела эти тонкие, почти бесцветные губы и белую кожу, которая становилась совсем прозрачной у висков. Длинные женственные кисти, выглядывавшие из-под кружевных манжет, казались столь хрупкими, что невольно приходила мысль: вряд ли этот человек привык держать в руках что-то большее, чем волшебную палочку.

Испанские маги почти не носили мантий, предпочитая им плащи и камзолы, и Ковальский для первого вечера в доме Вильярдо выбрал нечто похожее на местный костюм – бежевую куртку с рукавами до локтей. Цвет ее еще больше подчеркивал невыразительность черт гостя, а фасон - худобу. Вытянутое лицо обрамляли длинные белые пряди, и Эухении захотелось потрогать их, чтобы убедиться, что это не парик. Голос у Ковальского был такой же бесцветный, как и он сам.

Рассмотрев целителя, она решила, что ничего примечательного в нем нет, закуталась в шаль и принялась разглядывать языки пламени, вполуха слушая разглагольствования довольного собой отца, который вышагивал с бокалом вина поперек холла. Конечно, поведение барона противоречило правилам вежливости, так как путь его пролегал в основном за спинами собеседников, однако основной чертой Леонардо во всем, что не касалось медицины, была колоссальная рассеянность. Ковальский, по-видимому, знал об этом. К удивлению Эухении Виктории он быстро и очень ловко перевел разговор с перечислений его собственных званий и наград на политику, в которой Леонардо мало что понимал, но о которой готов был рассуждать часами. А затем произошло нечто такое, что ясно показало Эухении Виктории, что гостя она недооценила.

Не зря Макс постоянно твердил ей, что нельзя судить людей по внешности. И расслабляться в присутствии новых знакомых тоже нельзя. Но круг общения Эухении Виктории составляли в основном родственники, ближайшие друзья семьи и прислуга, и она нечасто попадала в ситуации, подобные этой. Кроме того, искусство легиллименции было столь редким, что, за исключением семьи Вильярдо, во всей остальной Европе им, может быть, владели человек десять-пятнадцать. И она никогда не слышала о мастерах, которые могли виртуозно проникать в мозг без зрительного контакта и палочки. Поэтому, почувствовав едва заметное вторжение в свой разум, Эухения Виктория еле удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Наглость гостя была невероятной! Она мгновенно подавила возмущение, чтобы не отвлекаться на эмоции, и выставила щит, показывая, что заметила нахала. Эухения Виктория рассчитывала по меньшей мере на смущение, однако, вопреки ее ожиданиям, Ковальский, сидевший по другую сторону камина, лишь вытянул ноги к огню, отхлебнул вина и задумчиво улыбнулся. А затем прошелся вдоль всего ее щита, прощупывая его на предмет слабых мест. Ощущение чужого присутствия в голове было отвратительным до тошноты, и Эухения Виктория попыталась выкинуть Ковальского из мозга. Но он, казалось, и не собирался отступать. Отвлекшись на то, чтобы ответить барону, Ковальский затем мгновенно вернулся в разум Эухении и стал давить всем весом своей магии. Вначале верх взяла злость, и она решила, что просто ни при каких условиях не позволит ему сделать это. Тем более что Ромулу сказал, что она сильнее и мамы, и даже Риты. Однако минут через двадцать непрестанного сражения Эухения Виктория уже была измотана до предела и чувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Но терять сознание означало оставить мозг совсем без защиты, и она продолжила бороться, одновременно давя рвотные позывы и пытаясь поставить воспоминания так, чтобы показать Ковальскому, что она сдалась, но чтобы при этом он не смог добраться до того, что действительно было важно спрятать.

Эухения Виктория знала, как это делать, но ей и в голову не пришло подготовиться заранее. Из домашних никто не посмел бы сунуться к ней в мозг, кроме мамы, а для мамы хватало поверхностного общего щита – безмятежной глади водного зеркала.

Наконец, ей удалось пропустить Ковальского в сознание таким образом, что происшествие на ферме, ночная легиллименция, отношения с Хуаном Антонио и семейные конфиденциальные разговоры остались за гранью его доступа. Практически в этот же самый момент барон вернулся в свое кресло и отвлек Ковальского разговором. Эухения Виктория устало прикрыла глаза, чувствуя, как враг отступил, и напряжение потихоньку уходит.

Однако несколько минут спустя оказалось, что на этом ее мучения не закончились. Барон вдруг встал, взглянул на часы и сообщил:

Теперь, полагаю, мне нужно оставить вас одних. Не хочу смущать ни тебя, Эухения Виктория, ни тебя, Гжегож. Без меня вы все обсудите быстрее. Мой мальчик, чувствуй, пожалуйста, себя как дома – ведь это теперь и твой дом тоже.

С этими словами барон ушел наверх, оставив Эухению сидеть в кресле с открытым ртом.

Вы! – сказала она, опомнившись. – Это вы внушили ему, что он должен уйти.

Бог мой! – ответил ей Ковальский, приподняв белесые брови в наигранном удивлении. – Не приписывайте мне лишних умений, дорогая сеньорита!

Он встал и слегка наклонился над ней. На секунду у Эухении Виктории мелькнула мысль, что она совершенно беспомощна перед ним, что он сможет сделать с ней все, что захочет. Лихорадочно давя подступающее ощущение паники, она заставила себя гордо вскинуть голову и посмотреть в карие глаза. Это был странный момент, и, может быть, за весь вечер единственный, в котором не было ничего неправильного. Несколько минут они просто молча смотрели друг на друга. И, к ее удивлению, в выражении лица Ковальского не оказалось ничего наглого или высокомерного, скорее, какая-то печаль таилась в чуть неправильном изгибе нижней губы. На этот раз он не пытался проникнуть ей в мозг, и более, того, опустил взгляд первым.