Дар памяти

Я Малфоя защищаю, потому что он умный, и мне жалко, что он не в Рэйвенкло, - возражает она негромко, когда мы переходим по коридору до следующей лестницы. – А герцогиня мне нравится, потому что она прекрасный зельевар, и написала книгу «Домашние зелья». Это самая лучшая книга для домохозяек по зельеварению.

Что еще за герцогиня с книгами про домохозяек и одновременно про войну? Когда я перехожу на следующую лестницу, мне наконец удается сформулировать мое ощущение от Брокльхерст – раздражение. Рэйвенкло, напоминаю я себе. Место, где много таких, как Грейнджер.

Может, она и умная, и пишет про гуманные методы, - немного брезгливо бросает Макмиллан, - и была на нашей стороне против Гриндевальда, только, как ни крути, она все равно предательница, ведь она предавала тех, с кем работала. Не люблю шпионов!

Я их тоже не люблю, - соглашается Брокльхерст. Они, наконец, сворачивают в коридор на третьем этаже. – Но, может быть, ее просто заставили. В конце концов, ее муж… - доносится до меня напоследок.

Я останавливаюсь перед лестницей, готовой отправить меня вниз. Вокруг никого нет, лишь за спиной о чем-то своем перешептываются хогвартские портреты. На несколько мгновений кладу руки на перила галереи и прикрываю глаза. Это всего лишь Хаффлпафф, напоминаю я себе. Всего лишь третий курс Хаффлпаффа, что он на самом деле может знать о войне? Никаких понятий о стратегии или тактике, и о том, что войну выигрывают не те, кто рвется в бой, а именно те, кто обдумывает ее в кабинетах. И что информация, которую поставляет шпион и предатель – самое ценное оружие, которое только может использоваться в этой войне.

Усмехаюсь. Ты сам все знаешь о себе, Северус. Ты мог бы тысячи раз оправдывать себя, прикрываясь своей нужностью и великими целями, ради которых живешь. Но однажды, на тысячу первый, ты все-таки наберешься смелости и признаешься себе, что этот хаффлпаффец и третьекурсник не так уж неправ.

Даже не знаю, почему на этот раз я беру с собой чай. Пытаюсь подсластить пилюлю? Кому из нас?

Потрясающий аромат, - говорит Ромулу, присаживаясь на драный подлокотник. – Что ты сюда добавил?

Одна из разновидностей вереска. Если его добавить больше, то хорошо успокаивает. – Ага, и внимание рассеивает тоже. Только, по счастью, мало кто знает об этом его свойстве, да и растет змеиный вереск в двух местах – у озера Лох-Шил, где Альбус прятал меня, и в той деревне, где летом живет МакГонагалл. Она-то и привозит мне его после каникул.

Значит, ты еще и специалист по травам.

В каком-то смысле, да.

Он в переднике в цветочек и в смешной косынке, открывающей его красивый лоб, а с кухни доносится запах жареных котлет.

Знаешь, я тебя ждал сегодня, - говорит он, срываясь с места и кружа по комнате. На этот раз здесь куда чище, чем в прошлый раз, на книжном шкафу даже пыли нет. В вазе на столе стоит одинокая, чуть подвядшая роза. Для жены?

Вот как?

Он застывает у шкафа и смотрит куда-то в сторону спальни:

Меня мало кто навещает. То есть я сказал всем оставить меня на время работы над домом в покое. Просто с тобой – другое дело. Ты – единственный, с кем я не чувствую себя обязанным быть кем-то еще. Кто ничего от меня не ждет. Ты – просто есть.

Я просто есть, соглашаюсь мысленно. В последний раз.

И я просто есть. И когда ты приходишь, я чувствую, что то, что я живу, как хочу – это правильно. Я понимаю, что Эдинбург так далеко от Лондона, а тебе еще и до Эдинбурга три часа ехать. И все-таки жду. Каждый день теперь с утра проверяю, хватит ли у меня продуктов на двоих.

Неужели в твоей жизни так много осуждения, что тебе требуется подтверждение того, что ты живешь правильно, от кого-то, вроде меня?

Он задумывается, рассеянно расколупывая ногтем полку.

– Ты – не кто-то вроде, а самодостаточный умный серьезный взрослый человек.

Я фыркаю.

К тому же ты – настоящий. В тебе нет ни капли притворства, - горячо говорит он вдруг.

С трудом подавляю желание расхохотаться. И еще – грусть? Сочувствие? Что-то сжимается внутри, когда я думаю о том, что этот восторженный идиот, не разбирающийся в людях, останется с жизнью один на один. Глупости! У меня уже есть один… объект для присмотра. А с Ромулу мы могли вообще не встретиться. И все же – память пролистывает картинки: подворотню, стычку с Эрнесто, рассказ Ромулу про то, как они откуда-то убегали с сестрой. Усилием воли вытряхиваю себя в настоящее. Никакой жалости, нет, нет!

Они не делают этого специально, конечно, - продолжает, между тем, он. - И я не так уж уверен, что они неправы. Нельзя сказать, что семейные традиции – это что-то не нужное. Иначе все бы жили вразброд, и ни у кого бы не было нормального детства. Потом, религиозные традиции… Хоть ты и не любишь священников, но это то, что помогает выстоять, в чем можно найти опору.

В церкви?

Жаль, что ты не знаешь моего крестного. Уверен, ты бы изменил свое мнение о священниках. Он – из тех людей, которые кажутся совершенно отличными от простых смертных, - на смуглом лице Ромулу расцветает счастливая улыбка, - и понимают все куда глубже. Я бы хотел вас познакомить. Он сейчас часто бывает в Англии, и иногда заходит за мной в обед.

Нет уж, уволь меня, - сухо говорю я. - Только душеспасительных бесед мне не хватало! - У меня для этого и Альбус есть. Был… На секунду я забываю, что говорю с Ромулу в последний раз, и что он вообще меня не вспомнит. Впрочем, я не представляю, как стал бы вести себя по-другому. Есть ли что-то, что я хочу сделать, зная, что этот человек забудет меня? Уверен, что нет.

Он улыбается:

Упрямец. Пойду еду посмотрю.

После ужина он спрашивает меня, как я отношусь к игре на фортепьяно.

Я приподнимаю бровь:

Хочешь пригласить на концерт?

Он смеется:

– Мне нужно зайти к соседке цветы полить, а то я забуду потом. У нее шикарный рояль, я бы хотел тебе сыграть. Когда еще представится случай?

Я пожимаю плечами.

Пойдем, - решительно говорит он, поднимаясь и бросая на стол салфетку. – Я должен тебе сыграть.

Не могу сказать, что я этому рад, но, так уж и быть – сегодня ему можно все. Я и к профессиональной игре равнодушен, а уж любительскую слушать и вовсе не хочется – такое я терпел только от Лили. К одиннадцати годам для своего возраста она освоила инструмент вполне прилично, и все же я сидел рядом с ней только потому, что она была очень счастлива, когда играла. Ну и потому, что она говорила, что играет для меня. В Хогвартсе в одном из пустых классов тоже было пианино, но заниматься ей стало некогда, и последний раз я слышал ее лет в тринадцать.

В квартире этажом ниже царят тишина, чистота и абсолютная пустота. В огромной комнате нет ничего, кроме белого рояля, красно-коричневого ковра на полу и нескольких фарфоровых ваз, в которые высажены газонные цветы. Ромулу задергивает кремовые шторы.

У нас в поместье был «Стейнвей», - говорит он. – Настройщик из соседней деревни лечился бесплатно у папы, и настраивал его. Когда нам пришлось переехать, мы даже пианино позволить себе не могли. И тогда крестный купил дорогой рояль, и поставил его в своих комнатах в монастыре. Не такой дорогой, как «Стейнвей», конечно, но он знал, что мама ни за что не примет такой дорогой подарок. А так – я мог приходить к нему играть хоть каждый день. И мое обучение он оплачивал тоже.

Ромулу поднимает крышку, усаживается.

Давно не скандалил с соседями? – спрашиваю я. Почему-то мне не хочется, чтобы он играл. Не хочется… разочаровываться?

Здесь совершенная звукоизоляция, - смеется он. – Какой твой любимый месяц?

Я задумываюсь. Не то, чтобы мне не все равно, но…

Июль, - говорю я уверенно.

Каникулы? Исследования? – улыбается Ромулу.