Страница 44 из 135
— Наступит.
— И я так думаю. Надеюсь, по крайней мере. Верую в это. И все же оно, будущее, — всего лишь наше предположение, пожелание, если хотите. А прошлое — вот оно! В настоящем. И креслице это, и черепок фарфоровый, и пыльца дремучая… Наяву!
— Значит, настоящее — превыше прошлого?
— О настоящем поговорим потом. В будущем. То есть когда оно станет прошлым. Договорились?
Поначалу, сидя в останках кресла, я еще улыбался. Затем у меня затекла поясница, и я, расслабившись и протянув ноги далеко вперед, решил поразмыслить: уходить мне сию минуту или же с полчасика попребывать в этом пыльном «прошлом»?
«Колобок» откатился от окна к зияющему в стене пролому, продолжая что-то вещать, размахивая короткими, сдобными руками, а я невольно прислушался… к себе, ища опровержений финогеновскому «оптимизму», основанному на превосходстве прошлого времени над временем остальным. И тут же устрашился правдоподобия «колобковских» истин. Был я, по молодости своей, а главное — по невежеству своему, весьма ошарашен логикой старьевщика. Оглядываясь на время, чувствовал, что боюсь его и не знаю его, как не знаю арбатского адреса Марины Цветаевой. «Вот и Юлия… — размышлял я. — Она уже — в прошлом. В будущем ее уже не будет. Даже если увижу ее опять, что весьма вероятно: не станет она доживать свой век на окраине страны. Значит, и любовь моя к ней — в прошлом? Тогда и впрямь — цены ему нет… прошлому».
Финогенов все говорил о каких-то коллекциях, о шедеврах живописи, которые будто бы найдены любителями старины на помойках, о собранных по крупицам и черепкам дивных вазах, о воскрешенных по шестеренке-винтику каминных часах, реанимированных вольтеровских креслах, ларцах, подсвечниках, о подшивках газет, изысканных им на арбатских чердаках, в которых сообщалось о тезоименитствах царственных особ, смерти Льва Толстого, о начале первой мировой войны и передаче всей власти в России — Советам.
* * *
В «сидячем» поезде Москва — Ленинград люди ехали в затылок друг другу, молчали, вели себя сдержанно, даже отчужденно, замкнуто. Не было среди пассажиров той милой семейственности многодневного сибирского пути, пути-жития, уютного и основательного, как межпланетный перелет. В «сидячем» большинство людей уткнулось в печатную продукцию, в кроссворды и «происшествия», потому что смотреть в окно «на природу» мешала бешеная скорость: все там сливалось, смазывалось, раздражало зрение и мозг, вызывая в человеке легкое «помутнение» и тошноту.
С величайшей нежностью вспоминал я, упершись подбородком в собственную грудь, и хлопотливого, наивнейшего старика Чаусова с его бутербродом, подсунутым как бы невзначай, и тертого, но открытого, внимательного сердцем Купоросова, и Анастасию «блаженную», и всех остальных — вплоть до курносого Бедолаго с его смешными словечками типа «коленкорец», «майорец», «интересен»; вспоминал и не мог согласиться с коллекционером времени, очарованным стариной, что все эти люди для меня — уже в прошлом, а значит, где-то чуть ли не в небытии. Они — во мне, а следовательно — в настоящем, в моих мыслях, памяти, дыхании, кровообращении. Это же надо ляпнуть: есть только прошлое! Да любое семечко травяное, личинка любая насекомистая, птица всякая на гнезде, человек (а хоть бы и на смертном одре!) — все-все живут будущим, предстоящим, вот-вот готовым посетить твою судьбу, после чего все изменится непременно. Будущее — наша вера. Ах ты, мышка пыльная арбатская… Забралась в свое прошлое — и довольна! А я — не хочу… Нет, не прошлого не хочу, прошлое — наша история, наше богатство — уважаю; я только не желаю абсолютной власти этого прошлого над нами. И подставляю ухо, чтобы уловить звучание грядущих ветров, пусть губительных, зато их предстоит пережить. Всей кровью, всеми клетками, насквозь пропитаться этим пока что неведомым, однако неизбежным действом по имени Жизнь. Предстоящая, завтрашняя. Прошлое — не родит, не убивает, не воскрешает. Оно лишь… волнует иногда или чарует. И то не всякого. Так я считаю, дитя настоящего.
* * *
Дома, у себя на Васильевском острове, я медленно, будто размашистый танец танцевал, продвигался от садика к садику, от здания к зданию, от дерева к дереву — как от воспоминания к воспоминанию. Затем у одной из телефонных будок опомнился и решил позвонить домой, чтобы мать к моему приходу могла прийти в себя.
Однажды утром, дней через пять после моего возвращения в Ленинград, уже успевший приспособиться к городу, к его пульсу, воздуху, времени, звучанию, выбежал я с кошелкой — хлеба и молока купить — и прямо напротив нашего дома, в сквере на лавочке, обнаружил Юлию. Видимо, она сознательно поджидала меня и потому достаточно сдержанно помахала мне рукой, подзывая к себе.
Я знал, что рано или поздно Юлия напомнит о себе. Предполагал или предчувствовал? Наверняка и то, и другое. И все же не чаял увидеть ее так скоро. Самое страшное: во мне ничего не произошло. Разрушительного. Но и окрыляющего, умиротворяющего — тоже. Ничего. Неужели — привык? Ко всему, что связано с Юлией? Как привыкают к биению собственного сердца? Я только слышал… что люблю. Всегда, неискоренимо, извечно. И не только Юлию, но все, к чему прикоснулся в жизни. Слышал немолчную свирель этого всеобъемлющего состояния любви, вопль серебристого инструмента, принадлежащего верховному оркестру человеческого бытия, слышал и теперь уже окончательно был убежден, что до скончания дней своих буду плясать под эту «дудку», служить этому оркестру бескорыстно и весело.
Но в первые мгновения, как я увидел на лавочке Юлию, еще до восторженных размышлений, я просто остановился и внимательно посмотрел на нее через улицу, как смотрят люди в окно своего дома на вернувшуюся осень, которая может принести не только холода и простуду, но и восторг перед неизбежной, ожидаемой красотой.
И все же это была… Юлия! Собственной персоной. И я просиял, стремительно поглупев! Незаметно для себя — осклабился. Это была Юлия, от которой бежал я в будущее и которая настигла меня в настоящем. Которую постоянно искал и которая, как выяснилось, не была мне нужна. Необходимым являлся сам факт ее существования, факт-посох.
Мы провели этот благословенный сентябрьский день вместе и почти беспрерывно — на воздухе, под небом родного города. Пришлось позвонить матери, сообщить ей, что обстоятельства изменились и хлеба с молоком я не принесу. Затем — позвонить в редакцию молодежного журнала, куда я устроился на внештатную должность «отвечателя» на письма юных поэтов. Короче — предупредил весь суетный мир, что сегодня я обойду этот мир стороной, ибо имею честь сопровождать по городу женщину, которую считаю таинственной.
Где мы только не побывали с ней, начиная с милого моему сердцу Соловьевского садика, порыжевшего листвой, пропитанного и пронизанного восторженными взорами юных и «вечно юных» художников, посматривавших на него время от времени из окон Академии художеств на протяжении двух веков, и кончая торжественным Летним садом… Но главное — мы обошли чуть ли не все набережные любимой реки, реки прохладной, широкогрудой, достаточно стремительной, нарядной и, что говорить, прекрасной, — реки-женщины, но женщины какой! Жизнелюбивой, царственной и, как всякая неистощимая прелесть, немножко загадочной, то есть вечно от вас ускользающей прочь и остающейся с вами, как сама жизнь, с вами и для всех других, призванных ласкать ее свежими, еще более восторженными взорами.
И только в самом конце нашей прогулки, нашего незапланированного карнавала, Юлия заговорила о делах. Интонация ее трезвых, четких слов поразила меня своим нутряным, сердечным жаром, и я впервые за весь день усомнился в слитности наших чувств, в гармонии померещившегося мне счастья. За всеми изгибами Юлиных мыслей, голоса, телесных движений — угадывался… «третий», уже завершенный, но уже и неистребимый, как вот эта статуя позеленевшая с символическими весами в руках, бессмертный «третий», покинувший нас навсегда. И я почему-то смирился, почему-то даже проникся к тому, «третьему», к памяти о нем — теплой нежностью, словно любил его в свое время не меньше Юлии.