Свирель на ветру

Однажды просвет между отдыхом и вечерней сменой неожиданно увеличился на целых четыре часа, выходить на работу приказано было не к восьми, а ровно в полночь, словно какой-то портящийся от дневного света груз ожидался. Потом выяснилось: никакой не груз — общее собрание объявили. На двадцать ноль-ноль. В клубе.

Наташа, чтобы не пугать нестройным гулом толпы несмышленого Колю-Женю, усадила сынишку в креслице на колесах, укутала ему ноги одеялом и выехала с ним на отливный песок, утрамбованный бессонным морем до асфальтовой прочности — хоть на машине разъезжай, не увязнешь.

За мной еще в школе водился эгоцентрический грешок — увиливать от мероприятий. Остался он во мне и по сию пору. Заприметив на берегу оранжевым пламенем горевший свитерок Наташи Завьяловой, пустился я следом за нею, шмыгнув за кусты шиповника, обступившие клуб, шарообразные и еще полупрозрачные, с едва пробивающимися, неуверенными листочками, шиповника, который чуть позже, в глубине лета, дивно обрядит цветением и напоит сладчайшим ароматом все пустынное, сиротски иззябшее за девятимесячную зиму побережье.

Я знал, что у Наташи с морем — свои тайны, свои счеты, что чаще всего желает она без свидетелей подышать его соленым шумом и что, была бы возможность, не тащилась бы рабски вдоль его вспененных, шипучих закрайков, а, перешагнув страх, прямиком ушла бы к его немолчному глухому сердцу, чтобы спросить: где… где мой Коля? Почему он — не со мной?

Я знал, вернее, угадывал эти, ее с морем, секреты и потому чаще всего, натыкаясь у воды на Завьялову, поворачивал в противоположную сторону и брел возле „своего“, менее жестокого моря, помогавшего мне жить надеждой на обретение вечно ускользающей Юлии или на возможность отделаться от нее раз и навсегда.

Сегодня, глянув на огненный свитерок Наташи, на энергично приподнятые плечи ее, на отсутствие в распрямленной спине унылых, скорбных линий, отметив в походке ее размашистость, какое-то упрямое, не расслабленное безысходностью происходящего стремление, уловив поминутные поклоны Наташи, обращенные к сыну, ее слитность с намечающейся судьбой этого непуганого и уже столь обездоленного существа, — решил я присоединиться к ним, побыть с ними заодно хотя бы часик-другой. Но для этого нужно было не просто разрешение испросить, но — разрешение простодушное, невымученное. А еще лучше — веселое. И тогда я задиристо свистнул в пальцы, как где-нибудь на Васильевском острове, возле задыхающегося под мазутной пленкой Финского залива.

Наташа, не умерив стремления, повернула ко мне лицо. Расстояние не позволило мне разглядеть ее улыбку; только надев на нос очки, уловил я в озябших, но предельно осмысленных, набрякших не страхом, но гневом, губах желание идти в жизнь, в суету, в драку за своего Колю-Женю, за свою ограбленную любовь.

— Товарищ Путятин! — позвала Наталья строго, будто учительница, и вдруг я сообразил, что это произносит… мать, продолжавшая неведомую мне игру со своим сыном. — Здравствуйте, дяденька Путятин! Приглашаем вас к Синему морю. В котором живет Золотая рыбка. Не поможете ли нам вызвать эту рыбку? Мы хотим у нее кое-что попросить. Взамен разбитого корыта.

Они принимали меня в свою компанию.

Безо всякого напряжения, бросая словечки, будто камушки в воду (что нравилось Коле-Жене, которого я обеспечивал „бросательным“ материалом), продвинулись мы тогда далеко за поселок, в безлюдье, за лохматый мысок, на взгорбке которого, помимо шиповника, удерживались уродливые, кривоколенные, воспитанные непогодой, жилистые кусты кедрового стланика.

— Хотите, Путятин, я вам погадаю? Погадаем дяденьке Путятину? — спросила она Колю-Женю, и тот милостиво разрешил, потянувшись ко мне за очередной порцией камешков.

— По руке? — улыбнулся я, поспешно отряхивая с ладоней соленый, липкий песок.

— Нет. По глазам. Вот ваше „расписание“ на ближайшие несколько лет. Заработаете денежки, купите билет до Ленинграда. В Ленинграде устроитесь на работу… по специальности. Статейки писать в газету. Повстречаете женщину. Которая будет рада отогреть вас от всего здешнего. Станете вспоминать остров, как интересную, но давно прочитанную книгу. Со всеми ее персонажами.

— А как же… Юлия? С детских лет ношу ее в себе — и что жe, отступиться? Ошибаетесь.

— Ни капельки. Будете продолжать носить. Аж до старости. Никуда она от вас не денется, эта… сказка. Вам с ней удобнее. Разве не так?

— Вам бы такую сказку! Ноги подгибаются…

— Зачем же именно такую? У меня своя. Не такая романтическая, нежели ваша, однако имеется. Правда, вашу сказку все еще можно попытаться сделать былью. То есть — заземлить. Мою — уже никогда.

Потом в воздухе как-то быстро посвежело. И одновременно — стемнело. От моря на остров начали наплывать бродячие облака, но почему-то прочь, в сторону большой земли, — не уходили, а как бы топтались на одном месте, все гуще скучиваясь и тем самым обещая просыпать на наши головы то ли дождь, то ли снег.

Коля-Женя в кресле-коляске попробовал было обеспокоиться, но ему, не без моей помощи, быстро заменили штанцы, а также колготки, впихнули его обратно в непромокаемый комбинезон, оплели ноги одеялом, и, согревшись, малый начал было дремать, чего Наташа не позволяла ему делать, тормоша его время от времени словами и действиями. Заспешили обратно.

И тут впереди, по курсу нашего возвращения в поселок, увидели мы костер. Оранжевый и такой на вид теплый, похожий на яркий Наташин свитерок крупной вязки. Вместе с запахом хвойного дыма ветер донес от костра какие-то простодушные, невероятно доверчивые звуки, хотя и осмысленные, нанизанные на определенную мелодию, однако здесь, на пустынном земном берегу, казавшиеся запредельными, потусторонними. Наплывавшее от костра звучание, если его сравнивать с чем-то людским, рожденным теплой кровью, было чуть-чуть гортанным, даже гнусавым, на довольно высоких тонах, и жалобным, точнее, жалостным — на старинный свирельный манер.

Наконец-то я сообразил, что играют на флейточке. Ну конечно же Пшенный! У костра, если только это не слуховой мираж, примостился Пшенный и сейчас репетирует под аккомпанемент морских волн или под управлением приливов и отливов, под наблюдением, а также влиянием луны, солнца, звезд. Музыка… Ее законы призрачны, внешне структура ее (семь нотных знаков) примитивна, а возможности — безграничны. Самое колдовское из искусств. Способное „иголкой в масло“ — беспрепятственно проникать в человеческий мозг, будить в этом котле, вмещающем Вселенную, чувства добрые, знойные, светлые, терпкие, нежные, гневные, молитвенные, торжественные, смиренные, бесшабашные, милосердные, мудрые, всеобъемлющие.

Костер у Пшенного составился в основном из плавника: вдоль побережья за пяток минут с закрытыми глазами можно было насобирать кучу всякой непотопляемой разности. Отшлифованный волнами, напоминающий осьминога, пень с белыми, „под кость“, остатками корневищ; кусок деревянного бруса, обсосанный морем, этакий обмылок внушительных размеров, прошитый старинным кованым гвоздем — шляпка, словно шершавая бородавка, слегка шелушится; полтора погонных метра крашенной в зеленое доски: возле лохматого слома — уцелевшая буква „Р“ белой краской. Поверх плавника на костре пылало, потрескивая, множество кедрового и шиповникового сушья, собранного в кустах, в основном — отмершие, потерявшие связь с землей сучья, веточки. Примечательно, что в костре Пшенного не было ничего постороннего: ни усыпавших побережье пластиковых баночек, фляжек, баллончиков, ни „трупиков“ детских игрушек, ни иного современного мусора — только дерево, только его сохлая, ароматная плоть. Не потому ли костер отшельника остался в моей памяти каким-то жертвенным алтарем, чадящим благовониями и озвученным „органической“, как бы тоже деревянной, из порожней палисандровой ветви выдуваемой, музыкой…

Ветер налегал от костра в нашу сторону, насылая дым и уже не просто звуки, но какую-то определенную стройную тему, время от времени повторяющуюся, хотя и всякий раз видоизмененную, что-то утратившую и нечто приобретшую, как тот деревянный „обмылок“ в терзающих и одновременно спасительных лапах воды, не дающей этой абстрактной скульптурке исчезнуть в пучине. Мелодия, извлекаемая Пшенным из небытия, ничто мне, ранее слышанное, не напоминала, и я, не доверяя своей жиденькой музыкальной эрудиции, поинтересовался у Наташи: