Страница 30 из 135
Необходимо отметить, что очки я водрузил всего лишь за минуту до появления женщины, чтобы получше разглядеть море, уходящее солнце, игру его лучей, преломленных банками из-под огурцов, кабачковой икры и чернорябинового варенья. А узрел чудо, еще более чудесное, нежели все остальное в природе: милую девушку, вышедшую ко мне, будто Афродита из пены морской, а точнее — из-за тары стеклянной. Она оглянулась, и тут я, взмахнув руками и отчаянно улыбаясь девушке, со страшным скрежетом, хрустом и хряском посыпался со склона к подножию холма.
Девушку звали Наташа. Работала она здесь, на побережье, завклубом. Попутно, в праздничные дни, играла на фортепьяно и немножко пела, ибо окончила Свердловскую консерваторию (по классу рояля). Вышла замуж за моряка. Моряк ее незабвенный, с зеленым, пограничным просветом в старлейских погонах, год назад не вернулся с боевого задания. То есть — вернулся неживой.
* * *
Где-то на подступах к Уралу в вагоне появился этот развеселивший всех пассажир. Вот уж поистине, кого только не держит на себе русская земля, каких персонажей восхитительных! Росту он был незначительного. Передвигаясь по вагону, лицо свое держал в ладонях, будто ему нос только что разбили. Одежда на плечах странная, полосатая. Никто из нас особого внимания на него не обратил. Промелькнул человек — и все. Как будто Макароныч очередную страничку в «дюдике» перевернул — не более того. А то, что одежда на промелькнувшем человеке будто из немецкого концлагеря — мало ли: сейчас во что только не одеваются люди, лишь бы на глаза друг другу попасться. Но в том-то и дело, что полосатый типчик, промелькнувший мимо нас по своим делам, неожиданно вернулся. Как бы после некоторого раздумья — приплелся к нам и, все так же держа лицо в горстях, будто боялся его расплескать, подсел на краешек лавки, принадлежавшей Макаронычу. На тот самый краешек, куда по обыкновению или, как ей казалось, по ошибке присаживалась чернявая Анастасия.
Присел типчик и огромными, черными, какими-то азартными глазами, не уместившимися в ладонях, обвел присутствующих.
— Здесь занято. Мня-я… — вздохнул Подлокотников, опираясь черной своей бородой на бородавчатый посох.
— Я знаю, — согласился пришелец, пристально изучая наши лица. — Перекурю только и дальше пойду.
— Тогда здоровеньки булы, как говорят в крематории! — протянул Купоросов гостю пятнистую, в наколках руку.
Незнакомец, не убирая от своего лица ладоней, склонился к протянутой руке Фомича и стал внимательно изучать татуировку.
— Интересец у меня имеется… К вашему купе. Бедолаго! — С этими словами незнакомец как бы вышел из укрытия, скрепив с Купоросовым рукопожатие. При этом лицо его открылось.
— Кто… бедолага? Я, что ли? — улыбнулся Фомич, пытаясь тем самым подбодрить гостя, вцепившегося какими-то кричащими, измученными глазами в его, Фомича, физиономию, а главное — в наколки на руках.
— Фамилия — Бедолаго. «Го» на конце. Уловили? Так и в паспорте значится, в документе гербовом. Который у меня увели. Вот такой коленкорец получается.
Когда Бедолаго показал нам свое лицо — многие вздрогнули от неожиданности. По крайней мере, я лично едва не вскрикнул. Нет, нет… Никаких шрамов, ничего сверхъестественного — ни зеленой бороды, ни рваных ноздрей, ни каторжного клеймения на лбу. Просто… неожиданное лицо. Лицо пустыни. Да, да. Есть люди с лицом города, толпы, то есть с лицом ожидаемым, с лицом в порядке вещей, черты которого размыты, разобщены: лицо театра, бани, столовой, базара; есть люди с чертами порезче, поотчетливей, скажем, люди деревни, периферии, дачного пригорода, вообще захолустья. А есть лица самые что ни на есть внезапные, как бы возникшие в абсолютном безлюдье: в пустыне, космосе, океане. Выражение таких лиц не наглое, не надменное, не так называемое «сверхчеловеческое», а вот именно — неожиданное, точнее — нежданное. У Бедолаго имелось именно такое лицо. И что замечательно: если глядеть на его голову сзади, с затылка, то — человек как человек, правда, брюнет, волосы волнистые, довольно пышные, голова, можно сказать, красивая. От такого затылка многое ожидаешь: ну если и не Аполлона Бельведерского профиль за ним мерещится, то, во всяком случае, нечто кинематографическое. И вдруг — конфуз: взгляд ваш натыкается на клоунский «башмачок» несерьезного носа, на огромные, подпирающие этот башмачок губы, на мясистый под этими губами подбородок «пяткой». А над всем этим — кипящие, взъярившиеся каким-то немеркнущим интересом глаза Бедолаго.
— У меня документы украли. Вот какой сюжетец получается, — обратился Бедолаго к Фиготину, как к человеку с книгой, то есть наиболее внешне основательному, сосредоточенному. — И, если не ошибаюсь, кто-то из вашей компании это дельце провернул.
Как писали в старинных романах, наступило тягостное молчание.
Первым опомнился Подлокотников. Самый из нас находчивый. Подготовленный к неожиданностям профессией инкассатора.
— Мня-я… Трудно переоценить тот факт… — начал было проповедник очередную лекцию, но выпад его занудный мгновенно парировал агрессивно настроенный Бедолаго.
— Если вам трудно — это еще не означает, что вы герой труда. Трудно переоценивать — займитесь чем-нибудь посильным. Такой вот оборотец получается.
Валявшийся врастяжку на своей боковой полке студент Пепеляев, недавно обвиненный стройотрядовцами в дезертирстве, после разоблачений и унижений притихший, ставший малозаметным, сейчас, с появлением в купе Бедолаго, вновь воодушевился, сообразив, что назревают события, способные по своей эксцентричности затмить жалкое впечатление, произведенное Пепеляевым на попутчиков. Да и все остальные обитатели купе заметно оживились.
Старик Чаусов, вероятнее всего, принял Бедолаго за очередного шутника, хохмача, которому наскучило ехать и который решил поразмяться. Чаусов, приласкав усики и приоткрыв рот в подступающей улыбке, словно чихнуть вот-вот собирался, выжидал прояснения ситуации.
Макароныч, отложив в сторону «дюдик», что-то уже решил про себя, потому как улыбался не по-чаусовски выжидательно, как бы уже проглотив наживку, войдя в игру, став ее полноправным участником.
Подлокотников-Мня, опираясь на палку, как бы уже руководил происходящим, приняв «ситуацию» без улыбки, по-деловому, уловив в глазах Бедолаго неподдельный азарт и не сулящую ничего хорошего самоотверженность.
Что касается Купоросова, то он… растерялся. Да, да. Самый тертый, самый битый, самый, можно сказать, неприступный, он под натиском искрометных намерений Бедолаго буквально запаниковал. Потому что понял: к нему, к Купоросову, пришел этот, с ошалевшими глазами, человек, его, Купоросова, заподозрил в чем-то, от него, от Купоросова, будет сейчас требовать… невозможного. А все почему? Потому что на Купоросове отчетливей, нежели на других, отпечатались приметы жизни лихой, бедовой и если не порочной, то порченой; все-все, от наколок до повадок, от глаз, по особому увертливо плавающих в глазницах Купоросова, до хмурой хрипотцы в голосе, от агрессивно-презрительной интонации речи до чечеточно-хлопотливой пластики рук и ног, — все это, вместе и по отдельности, прямиком указывало искаженному обидой взгляду Бедолаго на некую причастность Купоросова к миру отпетому, возмутительному. Преступному. И попробуй докажи обратное! Замучаешься…
Что касается меня, то я на своей верхотуре, в состоянии вялой задумчивости, добровольной отстраненности, участия в происходящем не принимал вовсе; меня Бедолаго не то что рассмотреть — увидеть не успел, а значит, и в краже заподозрить мог только в ближайшем будущем, так сказать — в перспективе. Воспользовавшись временным преимуществом стороннего наблюдателя, решил я не торопясь «осмыслить происходящее».
Подозрительным казался не только сам приход Бедолаго, но и внешний вид этого человека. И прежде всего — одежда на нем надрючена была какая-то не такая… Приглядевшись, понял я, что на Бедолаго — пижама. Полосатая, просторная, яркая. С карманами, набитыми всякой всячиной: курево-спички, футляр из-под очков, кошелек, японский счетчик Гейгера, фломастер, небольшой термос. Пуговицы на пижамной куртке расстегнуты вследствие непомерной тяжести содержимого карманов. Под пижамой — черные пружинки волос — сплошной кольчугой. Грудь выпуклая, задорная.