Страница 2 из 3
Это врожденное чувство свободы в сочетании с пылким и независимым характером имело и оборотную сторону: если бы Амальрик поселился во Франции, стране своих предков, он без сомнения стал бы тем, кого французы снисходительно называют gaffeur.3 Несколько дней спустя после знакомства с Ионеско, Амальрик посетил "Русскую мысль" и был приглашен на чаепитие к Зинаиде Шаховской. Едва мы уселись в кресла гостиной, как Амальрик обратился к З. А. с веселой фразой, лишенной агрессивного или недовольного оттенка: "Почему РМ так редко обо мне пишет?" Шаховская, которая нашла Амальрика симпатичным, несколько опешила, но свойственное ей чувство юмора легко вывело ее из неловкой ситуации: "Разве редко? Посмотрите последние номера, там две ваши фотографии. А моя фотография - главного редактора! всего одна". Амальрик не унимался: "А кстати, Зинаида Алексеевна, я думаю, что Вам пора на пенсию. Нужно превратить Русскую мысль в оппозиционную политическую газету. У вас она - как бы сказать Вам? - слишком напоминает дворянский листок". Вот так, безо всяких обиняков. И это было сказано с детской и дерзкой улыбкой. Мы с Шаховской расхохотались. "Непременно, Андрей Алексеевич, непременно. Я вас извещу о моем решении". В этот вечер Амальрик охотно жаловался на русскую эмигрантскую печать, которая, по его словам, "со скрипом" публикует его статьи, возмущался отказом "Континента" напечатать его стихи и комически воздевая руки, рассказывал о сотруднице этого журнала, заявившей: "Стихи Амальрика - только через мой труп!"
- Это какой-то сосуд зависти! - негодовал он.
На следующий день я уехал в Кельн, с тем, чтобы провести там неделю, и вскоре получил короткую записку от Шаховской, которая, между прочим, с большим добродушием писала об Амальрике: "Jeletrouvevraimenttressympathique, malgre sonairparfoisbourruetinsolent, etsesexcesverbaux. Au fond, il est totalement depourvu de ce que les Francais appellent la "grossierete d'esprit" et les Russes "хамство".4 Вернувшись в Париж, я узнал, что несколько дней Амальрик провел в одинокой демонстрации перед Елисейским дворцом, предпринятой им в защиту советских политических заключенных, и единственным человеком, который оказал ему поддержку, был журналист "Русской мысли" В. Рыбаков. В тот же вечер в последних новостях я увидел по телевидению Амальрика, - несколько рослых и учтивых полицейских бережно помещали его в полицейский фургон. Утром Амальрик снова появился в "Русской мысли", огорчался, что никто из третьей эмиграции не пришел поддержать его протест. С. Милорадович пригласил Амальрика и меня в ресторан "DelPapo", где Андрей с увлечением рассказывал о прозе своей жены Гюзель, которая напечатала повествование о своем детстве. Он прочитал несколько глав моего романа "Странная история", который я ему вручил накануне: "Хорошо написано, но слишком много Достоевского... А кстати, вы читали мои пьесы?" "Некоторые читал". - "И что же?" - "Остроумно, но слишком много Ионеско". Амальрик рассмеялся. После обеда у него была встреча с Максимовым, которому он собирался предложить одну из своих недавних статей. Через несколько дней он должен был вернуться в Голландию, где основался в самом начале своей эмиграции.
В конце 1977 года Максимов и некоторые сотрудники "Континента" были приглашены на "русскую" конференцию в Сэн-Галлен. Среди приглашенных был красивый и вечно пьяненький Вадим Делоне, который сообщил, к большому неудовольствию Максимова, что организаторы также пригласили Андрея Амальрика. Я был удивлен, что в течение двух первых дней конференции Амальрик, как говорят французы, блистал своим отсутствием - я не видел его ни в зале, ни среди выступавших, ни в отеле. Тем не менее его выступление было указано в программе.
Если не ошибаюсь, на третий день один из организаторов попросил меня срочно прийти к попечителю и организатору этой конференции, ректору Мюнхенского университета, князю Лобковицу, который остановился в этом же отеле. Между выступлениями и дебатами я несколько раз говорил с Николаусом Лобковицем, элегантным и стройным человеком лет пятидесяти. Когда я очутился в номере Лобковица, тот был до такой степени возбужден, что мне невольно пришла мысль о внезапном недомогании. Он сообщил мне, что Амальрик отказывается от выступления и намерен публично влепить оплеуху Максимову. Я остолбенел. "Но что произошло?" Мы отправились в номер Амальрика. Тот, белый от негодования, сидел на постели, яростно сжав кулаки. Андрей объяснил мне, что Максимов открыто обвиняет его в связях с КГБ, поэтому он, Амальрик, отказывается выступать вместе с этим... Я перевел Лобковицу наш краткий разговор. Тот страдальчески схватился за голову: "Maisc'estim-ро-ssi-ble!"5 (Мы говорили по-французски; Амальрик, как мне помнится, изъяснялся по-немецки, но негодование и волнение буквально удушали его и он не мог произнести ни одного слова на немецком языке). Я отправился на поиски Максимова и нашел его не менее взбешенным. Он не отказывался от своих обвинений и в качестве доказательств приводил - не ведаю, подлинное или мнимое - сотрудничество Андрея с советским агентством печати и новостей (АПН).
Признаюсь, что подобные обвинения по адресу Амальрика я слышал не в первый раз. Причем от столь разных людей, как, например, вдова Мандельштама или некая Г. М., (жена моего приятеля-художника), дочь советского профессора, путешествовавшего в самые лихие времена по Испании. Эта Г. М. представляла превосходный образчик псевдодиссидентки из числа тех, кого Солженицын пренебрежительно именовал "образованцами", с их кооперативными квартирами, путешествиями в Чехословакию, синекурами в сомнительных "научно-исследовательских институтах". Ни тени неприятностей с властями. В 1991 она появилась в Париже - без малейших доказательств утверждала, что священника А. Меня убила московская патриархия, а отнюдь не КГБ, деятельно участвовала в сомнительных телевизионных шоу, беззастенчиво доивших наивную западную публику, - таким образом продолжая свою мутную московскую деятельность.
Теперь, когда прошло более четверти века после этой трагикомической истории, любое непредубежденное око без труда разглядит совершенно азбучную истину. Если вы влачили советское существование в нищете, в бездомности, без работы; если вы были трижды арестованы, сосланы в ссылку, перетерпели голодную забастовку и с трудом выжили - то, вероятно, вы должны быть не только монстром, но и безголовым мазохистом, чтобы в такой ситуации стать агентом КГБ. Что же касается возможных публикаций в АПН, то никакой сейсмограф ныне не уловит разницу между журналом "Октябрь", "Новый мир" или иными пропагандными изданиями растленного и тленного советского государства.
Когда Максимовым овладевала ярость, он находился в клинически невменяемом состоянии - диалог, и обычно крайне трудный, становился совершенно невозможным. Я все же заметил: "Володя, Вы упрекаете Амальрика в том, что он сотрудничал с АПН... Но X. (один из случайных переводчиков тогдашнего "Континента") всю свою советскую жизнь трудился в поте лица на славу ТАССа и АПН". Реакция Максимова была неожиданной: "Ну и что из этого? Я его тоже подозреваю!" Я предложил ему покинуть отель, выступления, Амальрика, Лобковица и совершить прогулку по старому городу. В это время появился веселый, как всегда, и как всегда навеселе, Вадим Делоне, который с большим тактом привел Максимова в относительно спокойное состояние. Мы извлекли Владимира Емельяновича из номера и затем весь день, как восточные кочевники, путешествовали из одного кабачка (Vinstube) в другой. Для меня эти пивные возлияния закончились чуть ли не единственным опьянением в моей западной жизни. На следующий день, накануне отъезда из Сэн-Галлена я все же провел с Амальриком два или три часа. О Максимове Амальрик не упоминал. Был радостен, воодушевлен, рассказывал о своем новом голландском доме, о своих будущих пьесах. Ничто не предвещало его трагической и более чем подозрительной кончины в автомобильной катастрофе, где-то в пиренейских отрогах.
Париж
1 "Как поживает господин Амальрик? Я храню доброе воспоминание о нашей встрече. Это удивительно, мне редко приходилось встречаться с человеком... как сказать?.. столь свободным!" (фр.)