Страница 6 из 12
На его корзине, как и везде вокруг, были изображения нашего диктатора Башара аль-Асада. В этой части света лидеры обожают все вокруг называть своим именем. Асад, Асад, Асад… Озеро Асада, академия Асада, даже литературный клуб Асада. Рекламные щиты с разными его фотографиями появлялись на улицах практически каждую неделю. На одних он был серьезным политиком, встречающимся с главами государств. Другие представляли его как отеческую фигуру: вот он улыбается и машет рукой, вот едет на велосипеде с одним из своих детей на раме; все эти фотографии сопровождались жизнеутверждающими слоганами типа Kullnamaak — «Мы с вами». Люди говорили, что его глаза на фотографиях окрашивают, чтобы они казались более голубыми, и у меня было неприятное чувство, что меня обманывают.
Еще на щитах были фотографии его почившего отца Хафеза, который положил начало семейному правлению еще в 1970 году. Хафез родился в бедной семье, где было одиннадцать детей, но сумел подняться до уровня главы Военно-воздушных сил примерно к тому времени, как мой отец отслужил в армии. Страной он управлял в течение десятилетий после захвата власти в результате переворота. Как и мы, Асады принадлежат к меньшинству – они родом из клана алавитов, – но они были шиитами, в то время как большинство сирийцев – сунниты, как и наша семья. Возможно, это держало в напряжении клан Асадов, и они, чтобы обезопасить себя, превратили страну в полицейское государство; у нас было не меньше пятнадцати разных спецслужб, и если люди решались протестовать, их сажали в тюрьму или убивали. Хафез пережил несколько покушений, но умер собственной смертью от сердечного приступа в 2000-м, том самом году, когда родилась я.
Его план был в том, чтобы передать власть своему старшему сумасбродному сыну Базилу, который был офицером армии и чемпионом верховой езды. Но Базил слишком любил дорогие и быстрые машины – он попал в смертельную аварию в 1994 году, разбившись на своем «мерседесе» по дороге в аэропорт Дамаска. В итоге власть перешла к скромному, худощавому Башару, второму сыну Хафеза; люди прозвали его маменькиным сынком. Сначала народ был счастлив. В отличие от своего отца, который учился на летчика в Советском Союзе, Башар учился в Англии на офтальмолога и там же проходил офтальмологическую практику. Его жена Асма была родом из Британии, ее отец работает кардиологом в Лондоне. Мы гордились своим молодым, привлекательным президентом и его красавицей женой. Башар путешествовал по миру и даже встречался с королевой Великобритании. Мы думали, что он мог бы быть более открытым к переменам. Вначале все так и было – он освободил сотни политических узников, позволил интеллигенции устраивать политические собрания и разрешил выпускать первую за десятилетия независимую газету. Он снизил возраст выхода на пенсию в армии, чтобы избавиться от «старой гвардии» его отца. Люди называли этот период Дамасской весной.
Но, к сожалению, через два года все вернулось к тому, что было раньше. Возможно, из-за той самой «старой гвардии», которая не приветствовала перемены. Люди снова начали жить в страхе. Мухабарата – наша тайная полиция – не дремала, и все знали, что нельзя говорить то, что ты на самом деле думаешь, потому что могли прослушивать.
Мое любимое выражение – «смейся, пока дышишь, и люби, пока живешь». Я не понимаю, почему кто-то выбирает страдания, когда мир вокруг так прекрасен. Это один из моих принципов. Другой – это то, что я не верю, что кто-то может родиться злодеем, даже Асад. Проблема в том, что он вырос испорченным мальчиком, и этот испорченный мальчик затем унаследовал королевство своего отца. Было впечатление, что семья Асадов владела нами и верила, что это право дано им навсегда. Мы никогда не говорили об Асаде даже дома, внутри семьи. Мы знали, что у него есть агенты повсюду. Мы часто говорили: «Стены все слышат, так что помалкивай».
Я наблюдала за тем, что происходит вокруг. Я наблюдала за тем, как мужчины возвращаются домой с работы поздно вечером. Я чувствовала, как сладкий запах табака поднимался от кальянов и трубок, начиная щекотать мои предательские легкие. Иногда, следя за тем, как тени пересекают улицу, и ловя взглядом человеческие фигуры, я мечтала гулять сама. Каково это – потеряться в лабиринте узких улочек Алеппо?
В наш город приезжало много туристов, и все говорили, что это прекрасное место: средневековая крепость, Великая мечеть и самый старый в мире крытый базар, на котором продаются товары со всего Шелкового пути: индийские специи, китайский шелк и персидские ковры. Наша квартира была высоко над землей, поэтому, если кто-то из моих родных помогал мне встать, я даже могла увидеть, как ночью зажигается огнями цитадель на холме в центре города. Как же я мечтала пойти посмотреть на нее! Я умоляла маму взять меня с собой, но она говорила, что это невозможно из-за всех тех ступенек, что мне нужно будет преодолеть.
Кроме взгляда с балкона, каждый день я только и видела, что наши комнатушки, куда я могла добраться своими кроличьими прыжками. Мои родные пытались брать меня с собой на прогулки, но это было невероятно сложно из-за того, что у нас не было лифта и им приходилось нести меня все пять этажей на руках. На улицах было столько выбоин, что даже здоровому человеку идти по ним было трудно. Единственное место, куда я могла ходить с помощью близких, был дом моего дяди, потому что он был совсем близко и там был лифт. Со временем из-за всех этих сложностей я все меньше хотела выходить на улицу. А когда я все-таки выходила, мне уже через пять минут хотелось обратно, так что, можно сказать, я сама была виновата в своем заточении.
Иногда я ловила на себе грустный взгляд Ябы. Он никогда не ругался на меня, даже когда я затопила ванную, пытаясь играть в водное поло. Он всегда баловал меня, доставал все, что мне хочется, – или сам ходил, или посылал моих братьев, – будь то жареный цыпленок из ресторана посередине ночи или торт с шоколадом и кокосом, который я так любила. Ради отца я старалась выглядеть счастливой. Он никогда не позволял мне делать что-то самой, и Насрин из-за этого злилась. Если мне хотелось пить, Яба настаивал, чтобы сестра принесла мне воды, даже если бутылка была всего лишь на другом конце стола от меня. Однажды я увидела, как Насрин плачет. «Яба, – сказала она, всхлипывая, – пока мы все здесь, но что будет делать Наджин, когда мы все умрем?»
Самое плохое в инвалидности – это то, что ты не можешь уйти куда-нибудь и поплакать в одиночестве. У тебя нет никакого личного пространства. Иногда, если ты просто в дурном настроении и тебе хочется поплакать и освободиться от всей этой негативной энергии, ты все равно ничего не можешь сделать, потому что не в состоянии встать. Мне всегда приходилось надеяться на людей вокруг себя. И я старалась избегать тех, кто обращал внимание на то, как я хожу. Когда в нашем доме появлялись незнакомцы, мама, чтобы сгладить неловкость, вспоминала историю моего рождения, а затем говорила о том, какая я умная. За ее словами стояло: «Ну да, она не может ходить, но хотя бы она психически здорова». В такие моменты я просто молчала или утыкалась в телевизор.
Телевизор стал моей школой и моим другом. Кроме телевизора, я проводила много времена со взрослыми, например с моими дядями, которые все жили неподалеку. Я никогда не играла с детскими игрушками. Иногда, когда приезжали родственники, они дарили мне кукол и мягкие игрушки, но я ставила их на полку, и на этом дело заканчивалось. Мустафа говорит, что я родилась с разумом взрослого человека. Когда я пыталась подружиться с ребятами моего возраста, это не приводило ни к чему хорошему. У моего старшего брата Шиара есть дочь Раван, она на полтора года младше меня, и она несколько раз приезжала к нам погостить со своей мамой. Я очень хотела стать ее другом и была согласна на все. Я играла с ней в самые скучные игры и даже позволяла использовать меня для упражнений в парикмахерском искусстве. Но как только в гости приходил кто-то, кто мог ходить, Раван сразу отодвигала меня на второй план. Однажды, когда мне было семь, а ей пять, я спросила, почему она не хочет играть со мной. «Потому что ты не можешь ходить», – ответила она. Порой мне казалось, что я лишняя в этом мире.