Страница 6 из 14
Море песка. Бездонное небо. Тринадцать всадников. Заброшенная гробница… На пятом году звукового кинематографа Ромм снимает так, будто техническое новшество может лишь повредить. На самом деле звуковая лента «Тринадцать» выглядит более немой, чем «Пышка», снятая в 1934 году без звука.
Наиболее сильно действующие эпизоды картины выглядят таковыми именно потому, что звука в них вовсе нет – лишь закадровая музыка.
Упоминавшиеся уже два учебника по истории советского кино практически одинаковыми словами описывают сцену, в которой боец Мурадов, посланный за подкреплением, сваливается от жажды.
Вгиковская «Краткая история советского кино» (М., «Искусство» 1969): «Так, судьба посланного за подмогой кавалериста рассказана языком одних деталей: сначала следы коня на песке, затем следы спешившегося всадника, брошенные фляга, фуражка, подсумок, винтовка и, наконец, у гребня бархана – обессиленная фигура красноармейца».
Второй том «Истории советского кино» института истории искусств (М., «Искусство», 1973): «И уже многократно описанная, вошедшая во все книги сцена, когда путь гонца, спешащего за помощью, изнемогающего от жажды, мы видим как бы отраженно. Погибший конь, следы человека на песке, брошенная фляга, затем сабля, наконец, винтовка – с ней дольше всего не расставался боец – и, наконец, сам он, с трудом ползущий через бархан и бессильно скатывающийся вниз, не достигнув его вершины».
Классический интерес немого кинематографа к детали, пристрастие к изображению части вместо целого использовано в «Тринадцати» максимально. Это помогает создавать необходимое напряжение действия. В этом, отчасти, залог удивительного долголетия картины. И это – вне всякого сомнения, делает «Тринадцать» выдающимся вестерном.
Но – красное знамя! Не будем забывать о нем.
Принято считать, что основным недостатком великого советского кино двадцатых годов было невнимание к человеку. Масса, толпа, социальные движения интересовали молодых корифеев куда больше, чем переживания отдельной личности. «Единица, кому она нужна!» – экранизацией классической строчки Маяковского было, практически, все классическое кино двадцатых.
Тому приводится два объяснения. Идеологическое – массовые порывы первого, еще романтического, революционного десятилетия. И техническое – отсутствие звука не позволяло кинематографистам подойти к человеку слишком близко.
Во второй половине жизни, в полемическом задоре Ромм произнес фразу, за которую его впоследствии много критиковали: «В кино все равно, что снимать – актера или лампу». Полемики в данном высказывании было, действительно, больше, чем истины, но картина «Тринадцать» является одним из немногих кинематографических подтверждений данного высказывания.
Иван Новосельцев, Елена Кузьмина, Алексей Чистяков, Иван Кузнецов, Петр Масоха – артисты замечательные. Но, право же, если бы на их месте были другие, ничего бы не изменилось. Более того, сейчас вполне возможно сделать компьютерный ремейк фильма, и замена людей неживыми фигурками тоже не повлияла бы на общий художественный строй.
Людей в картине нет. Есть Командир. Его Боевая Подруга. Боец № 1. Боец № 2. Боец № 3… Старый Ученый.
У каждого из этих персонажей – лишь одна задача. Умереть, не подпустив врагов к источнику, в котором и воды-то нет. Но враг об этом не знает. Поэтому и необходимо умереть – от жажды или от пули. Подмога должна придти. Враг будет разбит. А человеческая жизнь… Да как можно говорить о таких контрреволюционных вещах!
Когда становится понятно, что предстоит неравный бой, все воспринимают известие о возможной скорой гибели едва ли не с энтузиазмом. Бойцы уже демобилизованы. Командир с женой едут в отпуск. Ни у кого, однако, не возникает даже мысли… Впрочем, мысли – это вообще не для персонажей «Тринадцати». «Нам с тобой не надо думать, если думают вожди». С шутками да прибаутками бойцы берут винтовки и начинают стрельбу. На место убитого тут же встает новый. Когда убивают командира, жена, даже не всплакнув, приникает к прицелу, а функции начальника тут же берет на себя самый сноровистый красноармеец. «Есть, товарищ командир!» – отвечают на его приказы остальные. Главное, чтобы машина работала, а дело простого человека – крутиться винтиком в отлаженной шестеренке.
Лишь двум персонажам будет дозволена попытка усомниться в сталинской теории «винтика».
В самом начале пути Старый Ученый несмело противится военной дисциплине: «Товарищ командир, я не умею стоять смирно». «Кто там в строю разговаривает?» – обрывает его Командир. Через некоторое время Ученый все же пытается объясниться: «Вы меня простите, товарищ командующий нами, но я ничего не понимаю. Красноармейцы, насколько мне известно, демобилизованные. Они, логически рассуждая, вообще не обязаны слушаться вас. Да… Вы сами находитесь, судя по Вашим словам, в трехмесячном отпуску… Я, вообще геолог, а вот гражданка, – она даже дама. Да… Почему вы формируете из нас какую-то роту… или как там у вас называется, эскадрон, дивизион. Я не умею стоять ни смирно, ни вольно, я вообще отказываюсь понимать…»
Тут, наконец, речь Ученого перебивают. Но – не Командир. Один из бойцов с мягким украинским акцентом «Вы, товарищ ученый, не волнуйтеся. Все обойдется, ще навучитесь стоять и вольно, и смирно, и направо равняйся, и рысью марш!..» Геолог все еще хорохорится: «Но, позвольте, я вовсе не желаю!» – «А вот это нельзя, никак нельзя, товарищ ученый! – объясняет ему уже другой боец. – Вы это самое слово даже думать забудьте – не желаю…» Тут, наконец, и командир вступает с улыбкой: «Ясно?.. По коням!»
Ученый ведь старый. Родился и воспитывался до революции. Еще не вся буржуазная дурь вышла. К тому же он – полезный. Разведывает полезные ископаемые. Ему только объяснить «трэба», что замашки его интеллигентские новой власти ни к чему. Он поймет и умрет вместе со всеми. «В борьбе за это»!
В фигуре старого интеллигента, «перековывающегося» в «нового человека» эпохи социалистической реконструкции нет ничего особенного. В тридцатые годы ни одна картина без означенной фигуры не обходилась, давая нам косвенные свидетельства трагедии российского интеллекта. Глядя на Алексея Чистякова в роли Старого Ученого, мы лишь с болью отмечаем – еще один!
Гораздо более удивителен и, на наш современный взгляд, неожидан второй случай стихийного сопротивления маленького «винтика».
В финальных кадрах, над могилами павших командир отряда, пришедшего на выручку и пленившего Ширмат-хана, произносит фамилии убитых, призывая запомнить их. Звучит подтверждение тому, что мы и так уже поняли.
Героический отряд был интернационален. Командир Журавлев с женой, геолог Постников, бойцы Гусев и Тимошкин – русские. Могут являться представителями коренной нации и Баландин с Журбой. Свириденко же, Левкоев, Кулиев, а также, оставшиеся в живых Мурадов и Акчурин – представители «новой исторической общности людей» – советского народа.
Национальность каждого из «представителей» нежно и любовно обыграна. Перед тем, как умереть, им дозволено запомниться нам чем-то трогательным. Свириденко – дивной, плавной речью. Левкоев – кавказскими воспоминаниями. Акчурин – татарской основательностью. Русскость же Командира, Жены, да Гусева с Тимошкиным никак не акцентирована. У Старого Ученого она предстает лишь пережитком прошлого, от которого необходимо скорее избавиться…
Но есть в отряде еще один боец. Его фамилия – Петров. Он играет на балалайке. И именно он в критическую минуту хочет крикнуть осаждающим, что в колодце нет воды, хочет, чтобы враги отошли и, тем самым, подарили им жизнь.
Акчурин пытается убедить Петрова не делать этого. Балалаечник не слушает рассудительного татарина, бежит и падает, сраженный акчуринской пулей.
Сцена предательства русским бойцом коммунистического дела следует за эпизодом переговоров, которые от имени Ширмат-хана ведет полковник Скуратов, и может быть прочитана как проявление советского недоверия к русским. Известно ведь, что царская Россия была «тюрьмой народов» и лишь великороссам было в ней хорошо, а все остальные, в той или иной степени, угнетались. Новая страна, возникшая на развалинах Российской Империи, начертала интернационализм на своем знамени и первые пятнадцать лет существования боролась с «национальной гордостью великороссов», «как завещал великий Ленин».