Страница 18 из 29
4. Бесконечно подвижные, существующие и несуществующие – не в плане восприятия (3), а в плане собственной зыбкости, неуловимой подвижности, хотя и не переходящей в иное бытие: облако, волна, туман.
5. Складные, раздвижные и т. п. вещи, в которых заключена возможность дискретного изменения формы (а не непрерывного, как облако, волна), чаще всего сделанные, механические: веер, зонт, ширма.
6. Отражающие или отраженные, лишенные собственной субстанции: зеркало, блик, отблеск, эхо.
7. Превратные, метаморфозные, изменяющие форму: зерно, семя, куколка бабочки.
8. Меняющие облик других вещей, производящие метаморфозы: дрожжи, вино.
9. Сквозные, ячеистые, дырчатые, функционально использующие пустоту: сеть, решето, сосуды, соты.
10. Возникающие на грани разных стихий, в виде кратковременных сочетаний воздуха и воды, воздуха и твердого вещества: пена, пузырь, крем.
11. Сокровенные, замкнутые, т. е. не показывающие себя до конца, разрушающиеся при попытке их полностью увидеть и исследовать: раковина, яйцо, орех. Часто состоят из ядра и оболочки, при этом одно достижимо и обладаемо лишь за счет другого: сохраняя скорлупу, нельзя достать ядро; достав ядро, нельзя сохранить скорлупу. Целость выдает свою тайну лишь ценой разрушения.
12. Симметричные, обладающие природной или искусственной симметрией: снежинка, калейдоскоп, бутон цветка, крылья бабочки.
13. Мимикрирующие, выдающие себя за другое: маска, парик.
14. Мерцающие, спонтанно проявляющие или не проявляющие свои свойства, возникающие и исчезающие, зажигающиеся и гаснущие: светлячок, маяк.
15. Пропускающие и отражающие – и при этом преломляющие свет: призмы, магические кристаллы и шары, кривые зеркала, в которых образ реальности отличается от нее самой.
Вот среди каких вещей я чувствовал себя своим. Позднее, уже в зрелом возрасте, мне придумалась наука тегименология, противоположность феноменологии: она учит не о явленности, но о сокрытости вещей («тегимен» – греч. «покрытие»). Это наука о покрытиях, оболочках, обертках, упаковках, о тех многообразных слоях, которыми вещи и человек прячут свое сокровенное нутро. Тело – один из предметов тегименологии, как и одежда, жилище, город, маска, грим, скорлупа, фантик, чехол… Все это вышло из опыта юности, когда мир, абсолютно явленный в детстве, вдруг предстал как череда сокрытостей, и прежде всего – как искусство сокрытия самого себя.
Перекресток Пять углов известен в Питере как будто бы с середины XVIII века. Наш дом был построен в 1862 году (когда был заключен в Петропавловку Чернышевский, а Достоевский опубликовал рассказ «Скверный анекдот).
Я рос до семи лет среди вещей, сработанных в XIX столетии и даже раньше: дедушку с бабушкой «уплотнили», но отобрали далеко не все, благодаря чему их Большая комната была маленьким Эрмитажем. Там был, например, буль эпохи Людовика XIV (черное дерево, бронзовые пальметки, перламутр, мрамор) – подарок бабушке от княгини с нашей лестницы. Там я получил представление о природе вещей. Качестве их и красоте. Были, правда, и позднейшие вторжения. На треснутом во время бомбежки мраморе консоли на гнутых ножках стоял привезенный из Германии отцом до того, как он там погиб, ламповый Telefunken; благодаря его шкале с названиями городов открыт был мной латинский алфавит и запредельно-беспредельный его мир.
Пять углов, СПб. Современный вид перекрестка
Советский предметно-вещевой окружающий мир если меня и волновал, то в смысле удручения топорностью. За исключением оружия. Но и здесь предпочитал, скорей, оружие разбитого врага. Длинные штыки с орлиной рукоятью. Машиненгевер, шмайсер. Парабеллум.
Любимые вещи? Альбом с марками Третьего рейха был трофейный и с одного края обгорел при взятии Берлина; кроме того, однозначная судьба изначального владельца навевала жутковатость. Словно с того света филателист нечто такое против меня злоумышлял (и я даже не очень удивился, когда это воплотилось в жизнь).
Бабушка подарила мне не то чтобы сокровища, но вместилища для них. Чугунный ларец с узорами и прохудившейся бледно-голубой подушечкой. Кожаный короб с коронованной буквой «Е» и датой «1776». В ларце когда-то хранились драгоценности; в коробе, согласно бабушке, «прованское» масло. Он издавал действительно какой-то странный запах екатерининских времен. В нем я хранил «боны»; в ларце свое русское «серебро». Отрочество с традиционной формой сублимации и собирательской триадой (филателистика, филуменистика, нумизматика, бонистику включая) – мой способ «увидеть мир в одной песчинке» – было апогеем моего вещизма, который стремительно убывал по мере продвижения к юности.
К этому отношения не имеют ни пройденная в школе «Молодая гвардия», которая приравняла любовь к красивым, а тем более западным штучкам, к латентному предательству «всего советского», ни модный тогда Жорж Перек[7], изобретатель «шозизма» и критик мелкобуржуазности. Просто наступал возраст отрешенности. С одной стороны, ничто, кроме литературы, меня не интересовало, с другой – за своей машинкой, которую непросто украсть, сидел я посреди открытого мира общежития, где все мои les choses стояли под «батутом» в чемодане, который не запирался. Но там опять-таки были книги. Или перманентные элементы моего декорума – вырезанные из журнала «Америка» фотоснимки: Фолкнер на фоне амбара, Апдайк, жонглирующий яблоками. Селин с изгнаннической сетью вен на виске был вырезан из французского журнала… Визуал. А ни единой вещи вспомнить не могу. Их не было. Даже зажигалки. Американские сигареты, когда перепадали, превращались в дым. Нина*** с ром-герма подарила мне однажды за любовные заслуги хромированную ногтестрижку, но даже эта мелочь меня смущала. Рассматривая крохотную надпись Made in U.S.A., я не мог не думать о гнусном образе инженера-предателя, который – вот незабвенная цитата:
«…втайне он завидовал заграничным галстукам и зубным щеткам своих товарищей до того, что его малиновая лысина вся покрывалась потом.
– Премиленькая вещичка! – говорил он. – Подумайте только – зажигалка, она же перочинный ножик, она же пульверизатор! Нет, все-таки у нас так не умеют, – говорил этот гражданин страны, в которой сотни и тысячи рядовых крестьянских женщин работали на тракторах и комбайнах на колхозных полях.
Он хвалил заграничные кинокартины, хотя их не видел, и мог часами, по нескольку раз в день перелистывать заграничные журналы – не те журналы по экономике горного дела, которые иногда попадали в трест, эти журналы его не могли интересовать, поскольку он не знал языков и не стремился их изучить, а те, что завозили иногда сослуживцы, – журналы мод и вообще такие журналы, в которых было много элегантно одетых женщин и просто женщин возможно более голых»[8].
(Прививка против «низкопоклонства», да, – но еще и одно из эрогенных мест советской литературы для средней школы.)
Наутро мне оставалось дописать вот эту главку до завершения первого варианта нашей «Энциклопедии», как перед пробуждением приснился сон, в котором я увидел самые любимые вещи жизни – портативную пишущую машинку и книги. Машинка была как моя «Колибри», а вот книги, упакованные в прозрачный чемоданчик под названием «Новинки года», представляли собой плотно спрессованные клубки жгутобинтов – то ли накладываемых читателем на свои раны, то ли содранные с ран писателя. Во сне я даже не задавал себе вопросов, поскольку подобная форма книг мне представлялась вполне естественной, и я просто брал клубок за клубком, чтобы изучить аннотацию с картинкой – в виде ярлыков они были наклеены на торцы этих книг, как это делается с клубками пряжи в магазинах.
7
Его роман (Les Choses) («Вещи») вышел во Франции в 1965 году, а два года спустя и в русском переводе.
8
Александр Фадеев. «Молодая гвардия».