Тильда (сборник)

Тем временем процессия добралась до берега и остановилась у края воды. Для того чтобы что-нибудь увидеть, нам нужно было подняться на ноги. Но мы не отважились. Любопытство было бы очевидным. Мы просто сидели и зачем-то ждали, когда они вернутся. И молчали. Полдень вымыл все краски дня, оставив нам только контуры и температуру: песок, океан, послеполуденное пекло, густое небо, людей на берегу и качели номер 16.

Обратно люди возвращались поодиночке. Им было легче. Больше никто не плакал. Некоторые брели в обнимку. А парень в бейсболке даже улыбался, рассказывая что-то. Поравнявшись с теми, кто остался на берегу, похоронившие также начали разрывать песок и искать в нем что-то.

– Они что, все по камню собирают на память? – спросил Марик.

Зрелище действительно было странное. Все без исключения раскидывали ботинками песок, нагибались, разглядывали что-то, поднимали, рассматривали и искали дальше. Исключение составили парень-распорядитель и женщина, читающая Библию. Они быстро попрощались и ушли вверх по лесенке, ведущей на остров.

Мужчина в черной рубашке подошел к качелям номер 16 и стал вырезать перочинным ножом на правой перекладине. Все столпились вокруг него. Голоса были оживленны, и людей объединял уже житейский интерес, атмосферу которого никогда не спутаешь с воздухом горя.

– Сейчас они уйдут, мы подойдем, посмотрим, сколько солдатику было, – сказал Марик.

Я стянула бандану, легла на песок и закрыла глаза.

3 ноября. Тепло, и я абсолютно счастлива. Я слышу голос океана, и он дает мне силы, и твоя любовь сделала меня живой и бесстрашной. И то, что впереди, кажется сплошным чудом, и в животе курлычет радость. И такое откровенное солнце, и корабли, стоящие далеко-далеко, и я пытаюсь прочесть их имена белыми печатными буквами по борту.

– Ушли. – Марик наклонился и поцеловал меня. – Вставай. Слушай, а барбарисок случайно не осталось?

Я подняла голову. Пляж опустел. Будто ничего не произошло.

Я перекинула через плечо сумку, засунула руку в карман и нашла в нем еще одну конфету, пересыпанную песочком.

– Такую будешь?

– А то! – сказал Марик и мгновенно засунул ее за щеку.

Было очень жарко. Подпрыгивая на песке, мы доскакали до качелей номер 16 и прочитали: Роза Палмер. 03.15.1968–11.01.2009.

– Ну не солдат, – пытаясь оправдать свою уверенность, сказал Марик.

– Да какая разница! Гляди, как быстро похоронили.

– На этом острове всегда быстро хоронят.

Мы побрели к воде. Я шла и думала: «Так странно, сегодня 3 ноября, а 1-е было так недавно, у меня еще не помыт противень, на котором я запекала курицу, и после, в честь 1 ноября, мы ужинали на берегу в кромешной тьме, и Марик уронил в песок пол-огурца, и, может, эта Роза Палмер была еще жива, а теперь ее уже нет НИГДЕ, а противень еще не помыт, и в моем сознании эта скоропостижность навсегда будет связана». И так мы шли и шли вдоль берега и молчали, а потом увидели выброшенные на берег красные гвоздики, и сомнений не было в том, что это последние цветы умершей женщины. И я подумала, что, может быть, мы идем по пеплу, оставшемуся после нее, и эта очевидная взаимосвязь живого и мертвого сродни каше, тщательно перемешанной в кастрюле. Но страшно мне не стало, и Марик вдруг взял меня за руку.

Степа и самолет

Степа летел в самолете и жмурился. Сперва от страха. Когда взлетели и стали кружить над «Внучкой» – от боли в ушах. Когда погасло табло о ремнях безопасности – от стыда попросить соседа встать и пропустить его в туалет. Потом захотелось пить. Степан, нагнувшись к иллюминатору, стал сосать латунную барбарису, жажда, однако, не отступала. Потом принесли, наконец, воды, и Степа, нечаянно задев заветный стаканчик, опрокинул его себе аккурат в ширинку белых брюк. Немедленно захотелось повеситься. Пятно объявило невозможным встать вообще. Пятно было красноречиво. Степа жмурился и задыхался. Стал красным. Нечаянно нажал кнопку вызова стюардессы. Не заметил, как. Чуть не лопнул от неожиданного: «Чего-нибудь хотели, гражданин?». Пришлось попросить еще воды. Выпил, полегчало. Хотя жидкость, казалось, с трудом находит для себя единственный правильный путь – до того разбух мочевой пузырь. Степа принялся считать. Считал и жмурился. Застрял на девяти. Широко открыв глаза, он лупил в иллюминатор и проклинал свою неуклюжесть, а до этого нерешительность, а до этого трусость, а до трусости отцовы предательские корни – отец отца стал старостой в белорусской деревне и доносил на своих. Положение было аховым. Степан уж было подумал, а не усугубить вот так вот пятно на штанах? Какая теперь разница – больше, меньше? Но в этот момент сосед встал и поплыл в хвост самолета. Степа схватил газету и, стараясь быть небрежным, привстал было с горячечного кресла, но не тут-то было – заклинило ремень безопасности. Секунд пятнадцать он рвал застежку, как койот олененка. Внезапно бросил ободранный карабин, откинулся на спинку кресла и зажмурился. Рядом плюхнулся сосед и через мгновенье захрапел. Пути были отрезаны. Степан вращал глазами и украдкой крутил головой, пытаясь спастись. Салон спал. Скоро погас свет. И тогда Степа вытащил из рюкзака штопор и принялся кромсать по нитке ремень безопасности. О последствиях, если заметут, не думал. Размухрил по кайме, дернул, разодрал. Стало легче. Осторожно поднялся, резко и плавно занес тело влево и, вложив себя максимально в спину впередистоящего кресла, протиснулся меж ним и соседом. Шагнул по проходу и сложился вдвое от внезапной пронизывающей боли в паху. Так бывало, когда долго приходилось терпеть. Красные звездочки топориками проносились под веками. Степа жмурился от боли и шаркал вперед. В сортире уже пахло. В крохотном рукомойничке билась о края мутная, с серой бахромой, вода. Воронка унитаза облепилась желто-коричневыми остатками использованной, худо смытой бумаги. Уцелевшие салфетки торчали из прорези над туалетным бюро, как куриные перья. Степа отлил, сполз по стене и заплакал. Было жалко себя. И стыдно за себя, и обидно за себя, неловкого и уже начавшего стареть, и такого одинокого и взрослого. Плакал недолго, повсхлипывал чутка и затих. Стараясь не смотреть на себя, утер слезы ладонями и вернулся на свое место, таким же манером вбившись в переднее кресло, чтобы, не дай бог, не потревожить храпящего соседа. Сел и зажмурился.

Когда открыл глаза – самолет стоял на посадочной полосе, а мимо деловито суетились пассажиры, стремясь как можно скорее сбежать и так же деловито двинуть дальше по земле. Степа глянул на штаны – ширинка подсохла, и пятно уже не марало и не настораживало глаз. Фиксируя взгляд на бесполезно висящем ремне, он грузно встал и вышел из самолета. Трап обледенел. Крепко зажимая перила отекшими фалангами, Степа резво и весело поскакал вниз по ступеням. На заботливый окрик стюардессы: «Мужчина, осторожнее! Скользко!», не оборачиваясь, громко возразил: «Да я вас умоляю!!» – и нырнул в припаркованный рядом с трапом «Мерседес». Через два часа, одетый во все черное, Степа вышел на сцену и в ответ на яростный приветственный фанатский ор прилепился губами к микрофону и закричал: «Ну что, братва, ты готова?!!»

Имбирь

Они жили в старом сибирском городе. Испытывали друг друга и ревновали. Втаптывали перед друзьями и возносили, оставшись одни. Нежно обнимались и прилюдно дрались. Он бил ее наотмашь, ничуть не принимая во внимание, что она женщина, притом любимая. Казалось, этот факт его как-то особенно подстегивал.

Она щипала его, кусала в шею, плечи, визжала. Происходило это во всех домах, куда их приглашали. Дома закрывались, бывшие знакомые пару дней не здоровались, потом все восстанавливалось и все начиналось снова.