Тильда (сборник)

Люблю наших детей – Валера, Ерема, Павел, Анисим, Андуил и Валентина. Еремины тетрадки в клетку с глистами учительских колов, вечно драные сумки, заначки презервативов во внутренней стороне обложки дневника, вонючие ноги, когда он тайком снимает ботинки во время семейных торжеств, люблю до дрожи. Склизкие носовые платки Валерьяна, его оранжевый перочинный ножик и забытые использованные прокладки Валентины на полу в сортире справа от нужника люблю в равной мере. Люблю наблюдать, как Павел шевелит мизинцами при полной обездвиженности конечностей. Врожденная патология. Зрелище жутковатое. Но если разобрать Пашину патологию с точки зрения нервной системы, с точки зрения избирательности использования нервных окончаний, ничего страшного. Особенное восхищение вызывает унисон движений сына. Это если войти в детскую и показать ему мороженое «пломбир 48 копеек». Полный восторг мизинцев рук и ног. Без мороженого не допросишься. Только если дед не подойдет и не отвесит дружескую подзатылу: «Давай, тезка, не жмись!» Удивляюсь, как сильно похож Андуил на прадеда! Ксерокс! Миндалины глаз и тот же опереточный бас. И та же манера залезать в платяной шкаф и прятаться в нем, как это делал прадед, уже будучи в маразме. В последний раз прадеда нашли слишком поздно. По запаху. После похорон пришлось трижды пользоваться услугами сети химчисток «Диана». Пробовали сами. Вывесили на улицу весь гардероб. Сладкий специфический трупный запах не выветривался ни зимой, ни в осенне-весенние ливни. Бывало, принесешь с улицы колом стоящие, пахнущие морозцем пугала одежд, едва оттают – прадед Андуил как живой. Половину тряпок украли бомжи. Рвали с веревок, как моя коллега Лариса Филимоновна, люблю ее как родную, рвет воблу на части в предвкушении пива. Думали, что воруют втихаря. Ошибались: мы все, включая маленького Анисима, плющили носами стекла. Наблюдали, не завидуя их предшествующей, а еще пуще дальнейшей судьбе. В борьбе запахов наш, несомненно, победил их, бомжовский, торжественный, конкретный и могучий. Аниску тогда я посадил на плечи, чувствовал его теплые, в шоколаде ручонки на своем ботаническом лбу, и представлял, что мы всей семьей выбрались в кинотеатр сети «Каро Фильм». Кино очень люблю. Особенно русское новое. Ничуть не хуже, кстати, чем американское. Разве что у американцев природа лучше показана. Канзасские прерии, аризонские кактусы-гиганты, тушканчики мичиганских островов в круговых вращениях камеры с вертолета, фонтанчики пыли из-под ковбойских сапог параллельно колючке, подталкиваемой ветром-суховеем, и корабельные секвойи – убежища индейцев. А в остальном у американцев те же гребаные взрывы, те же лягушачьи лица крупным планом, как остоебеневшие лица домочадцев в кошмарах ночью, те же тупорылые драки, дурацкие болезни, обрыдшие водкивиски, дебилоидные бойцовские собаки, пидовские джинсы-дудочки, труповозные скорые помощи, загаженные школьные автобусы, тухляшные бутерброды с тунцом, имбицильные диалоги артистов, уродские морды гробов на колесах. И одна и та же прекрасная юная женщина, которую я когда-то увидел и захотел жить с ней всегда, путешествовать по миру, растить красивых умных здоровых детей, радоваться, покупать дом, обнимать ночью, расплетать косички, поить кефиром, неожиданно приглашать на танец, снимать босоножки, тайком от детей купать в ванне. Одна и та же прекрасная юная женщина, которую я когда-то полюбил, но так и не встретил.

Качели номер 16

Их было восемь. Они стояли около качелей номер 16, образуя круг на песке. Скорбные. Сгорбленные. Некоторые плакали. Некоторые обнимали друг друга и гладили по спине, утешая. Мы сидели чуть поодаль и исподтишка разглядывали их.

В центре круга стояла дородная афроамериканка с толстой книгой. Она что-то читала собравшимся вокруг нее. Вероятнее всего, Библию. Слов мы не слышали, но ее фигура и руки, держащие переплет, и взгляд, обращенный то в книгу, то к скорбящим, говорили за себя.

– Факт. Секта, – сказал Марик.

– Это почему? – удивилась я.

– Да знаю я такие секты. Собираются вот так, как эти, доводят себя до исступления молитвами и рыдают, заламывают руки…

В этот момент один из стоящих в круге упал на колени.

Мы вздрогнули.

– Ну! Что я тебе говорил? Сектанты!

Мне стало зябко, и я почему-то вспомнила про черную бандану, которую надела сегодня утром, собираясь на завтрак.

– Может, пойдем отсюда, а, – спросил Марик. – Погуляем по берегу. Чего тут сидеть?

– Не… Давай посмотрим, чем кончится, – сказала я.

Присутствие смерти пугало, но в то же время завораживало и приковывало к месту. Люди – удивительные существа: боятся ее, однако завидев ритуальные приметы, как мотыли летят на огонь, не в силах совладать с щекочущим нервы интересом. Приблизившись, они как вкопанные стоят и смотрят, смотрят, жрут глазами свидетельства катастроф, размазанные по асфальту кровяные подтеки, закрытые простынями недвижные тела. И что поразительно – шепчут друг другу: «Не смотри туда!», кидая напоследок вороватые взгляды, зудящие любопытством.

Тем временем солнце ввалилось в полдень и стало печь макушку. Я обхватила голову руками и, стараясь поддерживать разговор с Мариком, украдкой смотрела на стоящих поодаль. Их горе становилось все более и более очевидным. Все они теперь стояли в обнимку, поникнув головами.

– Слушай, Ма-ар, а может, помер кто?

– Может, и помер.

Марик лежал на песке и отчаянно жевал конфету «сломи челюсть!».

– Может, и помер. Наверное, солдат какой-нибудь.

– Солдат?

– Ну да. Из Ирака. Их, знаешь, как часто привозят хоронить родителям! Война-то в разгаре…

Мы помолчали. Я медленно пересыпала горсть песка из правой ладони в левую, наблюдая, как с каждым разом его становится меньше, несмотря на мои старания пересыпать все количество, не теряя ни крупинки.

– Нет. Я думаю все же – это секта, – сказал Марик. – Слушай, а еще «челюсти» остались?

– Посмотри в сумке. Вроде да.

– О! Есть еще одна!!! – обрадовался Марик. Он проворно развернул конфету и засунул ее за щеку.

– Я когда в церкви работал в Белоруссии, таких зверских историй наслушался! Сектанты собираются на частных квартирах, СЕКРЕТНО, и делают такое! – Он сглотнул и продолжил: – Сперва молятся до исступления, ну я уже говорил, потом бьются об пол, ревут, ревут, и! послушай! Нередко совершают жертвоприношения!!!

– В смысле, могут зарезать ягненка или типа того? – спросила я.

– Какого ягненка! Человека! Маленьких детей или там молоденькую девушку.

– Ужас, Мар.

– Не говори!

Я посмотрела через Марикову спину.

– Слушай, на сектантов они не похожи. Но что-то у них явно случилось.

– Солдата хоронят тогда. – Марик, наконец, развернулся лицом к скорбящим. – Точно солдата.

Круг распался, и пара молодых людей, загребая песок ногами, опустив голову, пошла к океану. Дойдя до волнореза, мужчина встал на колени, закрыл лицо руками, а женщина, обняв его за плечи, застыла, смотря в горизонт. Оставшиеся на берегу тоже стали собираться куда-то, и внезапно в руках невысокого парня в бейсболке, красной линялой майке и джинсах появилась коробка, обтянутая атласом, которую он поднял на вытянутой руке и возглавил процессию, направившуюся к океану.

– Это урна. Солдата хоронят – я же сказал! – Марик привстал на локтях и уставился в спины уходящих. – А вон тот, видишь, черный парень, это распорядитель. Таких из армии присылают к родителям погибших.

Двое из круга молящихся не пошли на берег и остались около качелей номер 16. Они стали разгребать песок, ища что-то.

– А что они ищут, Мар?

– Не знаааю.

– Может, камешек на память об этом дне?

– Я бы камешек точно не брал. Зачем? Самое главное тут. – Марик похлопал себя по груди. – Сердце все запомнит. А камешек я потеряю завтра же.