Страница 2 из 3
Киборг решительно привержен частности, иронии, интимности и перверсии. Он оппозиционен, утопичен и совершенно лишен невинности. Не структурируемый больше полярностью публичного и приватного, киборг определяет собой технологический полис, основанный отчасти на революции социальных отношений внутри ойкоса, дома. Природа и культура преобразуются: первая не может быть больше ресурсом для усвоения или поглощения последней. Отношения, обосновывающие формирование целостностей из частей, включая полярность и иерархическое господство, оказываются под вопросом в мире киборгов. Вопреки надеждам франкенштейновского монстра, киборг не ожидает от отца, что тот спасет его возрождением сада, то есть изготовлением гетеросексуальной пары, восполнением его в конечной целостности, городе и космосе. Киборг не мечтает о сообществе, устроенном по образу органической семьи, на сей раз без эдиповой проекции. Киборг не узнал бы Эдемского сада, он не из праха создан и не может мечтать о возвращении к праху. Возможно, именно поэтому мне хочется увидеть, сумеют ли киборги подорвать апокалиптику возвращения к ядерному праху в маниакальном желании дать имя Врагу. Киборги не почтительны, они не помнят космоса. Они остерегаются холизма, но нуждаются в связи – у них, кажется, природное чутье к политике единого фронта, только без авангардной партии. Главная беда с киборгами – это, конечно, то, что они являются незаконными отпрысками милитаризма и патриархального капитализма, не говоря уже о государственном социализме. Но незаконное потомство часто идет наперекор происхождению. В конце концов, не суть важно, кто их отцы.
Я вернусь к научной фантастике о киборгах в конце текста, а сейчас мне хочется отметить три ключевых крушения границ, которые делают возможным нижеследующий политически-фантастический (политически-научный) анализ. К концу XX века в Соединенных Штатах научная культура, граница между человеческим и животным, во множестве мест прорвана. Последние островки уникальности утратили чистоту, если не были обращены в парки-аттракционы – язык, орудия труда, социальное поведение, мыслительные события. Нет ничего, что действительно убедительно фиксировало бы разграничение человеческого и животного. Многие люди не чувствуют больше потребности в таком разграничении – наоборот, многие ответвления феминистской культуры утверждают удовольствие от связи с человеческими и иными живыми существами. Движения за права животных – это не формы иррационального отказа от человеческой уникальности, это ясное и сознательное признание связи, пересекающей дискредитированную брешь между природой и культурой. Биология и эволюционная теория за последние два столетия вывели современные организмы как объекты познания и одновременно свели черту между человеком и животным до едва заметной линии, заново наносимой в идеологической борьбе или профессиональных спорах между науками о жизни и социальными науками. В этом контексте преподавание современного христианского креационизма следует заклеймить как форму издевательства над детьми.
Биологически-детерминистская идеология – лишь одна из позиций, открытых в научной культуре для дискутирования о смыслах человеческой животности. Для радикальных политических кругов остается немало места, чтобы оспаривать смыслы прорванной границы[5]. Киборг появляется в мифе как раз в том месте, где нарушена граница между человеческим и животным. Киборги вовсе не возвещают отгораживания людей от других живых существ – напротив, они – свидетельство тревожного и приятного тесного спаривания. Животность получает новый статус в этом цикле брачного обмена.
Второе прохудившееся разграничение – между животно-человеческим (организмом) и машиной. С докибернетическими машинами дело могло быть нечисто: в машине вечно обретался призрак духа. Этот дуализм структурировал диалог между материализмом и идеализмом, который был улажен диалектическим порождением, именуемым, по вкусу, духом или историей. Но главное, машины не были самодвижущимися, самостроящимися, автономными. Они не были способны к осуществлению мужской мечты – лишь к ее пародированию. Они не были мужчиной, автором самого себя, но лишь карикатурой этой маскулинной мечты о воспроизводстве. Думать, что они нечто иное, казалось паранойей. Теперь мы не так уверены в этом. Машины конца XX века сделали глубоко двусмысленным различие между естественным и искусственным, умом и телом, саморазвивающимся и выстраиваемым извне, как и многие другие разграничения, ранее применявшиеся к организмам и машинам. Нашим машинам свойственна тревожная живость, сами же мы пугающе инертны.
Технологический детерминизм – лишь одно из идеологических пространств, открытых переопределениям машины и организма в качестве кодированных текстов, через которые мы включаемся в игру письма и чтения мира[6]. «Текстуализация» всего в постструктурализме и постмодернистская теория были прокляты марксистами и социалистическими феминистками за свое утопическое пренебрежение живыми отношениями господства, фундирующими «игру» произвольного чтения[7]. Конечно, правда, что постмодернистскими стратегиями типа моего мифа о киборге подрываются мириады органических целостностей (например, поэма, примитивная культура, биологический организм). Короче, определенность того, что считается природой, – источник интуиции и обещание невинности – расшатывается, возможно, фатальным образом. Утрачивается трансцендентная авторизация интерпретации, а с ней и онтология, обосновывающая западную эпистемологию. Но альтернатива этому – не цинизм или безверие, то есть какая-то версия абстрактной экзистенции, вроде характеристик технологического детерминизма как разрушения «человека» «машиной» или «осмысленного политического действия» «текстом». Кем будут киборги – вопрос радикальный, ответы на него – дело выживания. Политика есть и у шимпанзе, и у артефактов (de Waal, 1982; Wi
Третье разграничение – подразделение второго: граница между физическим и нефизическим для нас очень расплывчата. Популярные книги по физике, рассказывающие о следствиях квантовой теории или принципа неопределенности, – своего рода научно-популярный эквивалент романов издательства Harlequin[8] как маркера радикальной перемены в американской белой гетеросексуальности: они всё перевирают, но сама тема верна. Современные машины по сути своей – микроэлектронные устройства: они повсюду и они невидимы. Современная машинерия – непочтительное божество-выскочка, насмехающееся над вездесущностью и духовностью Отца. Силиконовый чип – поверхность для письма; оно вырезано в молекулярных весах, отклоняемых только атомным шумом, последней помехой для ядерных зарубок. Письмо, власть и технология – давние партнеры в западных историях о происхождении цивилизации, но миниатюризация переменила наше восприятие механизма. Миниатюризация, как выяснилось, напрямую касается власти: маленькое – это не столько красивое, сколько предельно опасное, как в управляемых ракетах. Сравните телевизионные приемники 1950-х и телекамеры 1970-х с наручными ТВ и карманными видеокамерами, которые рекламируются сегодня. Наши лучшие машины сделаны из солнечного света: они все легкие и чистые, поскольку они не что иное, как сигналы, электромагнитные волны, сектора спектра. Эти машины в высшей степени легко переносимы, мобильны – результат невероятных человеческих усилий в Детройте и Сингапуре. Людям далеко до такой текучести, они материальны и непрозрачны. Киборги – это эфир, квинтэссенция.
Именно вездесущность и невидимость киборгов делает эти машины Солнечного пояса столь смертоносными. Политически их столь же трудно увидеть, как и материально. Они затрагивают сознание – или его симуляцию[9]. Это плавающие означающие, курсирующие по Европе в спецпикапах, и эффективно блокировать их способно скорее колдовство неприкаянных и таких неестественных Гринэмских женщин из лагерей за мир (Greenham Women’s Peace Camp), явственно прочитывающих силовые паутины киборгов, чем ратоборство старых маскулинистских политиков, чья естественная конституция требует оборонных проектов. В конечном счете, «труднейшая» наука – о сфере наибольшей размытости границ, царстве чистого числа, чистого духа, C3I, криптографии и сохранения сильнодействующих секретов. Новые машины такие чистые и легкие. Их инженеры – солнцепоклонники, проводники новой научной революции, ассоциирующейся с ночной грезой постиндустриального общества. Болезни, вызванные этими чистыми машинами, – «не более» чем мельчайшие кодовые изменения антигена в иммунной системе, «не более» чем опыт стресса. «Ловкие» пальцы «восточных» женщин, давняя завороженность англосаксонских викторианских девочек кукольными домиками и принудительное внимание женщин ко всему мелкому достигают в этом мире совершенно новых измерений. Можно представить себе киборга Алису, исследующую эти новые измерения. По иронии, может статься, что как раз неестественными женщинами-киборгами, производят ли они чипы в Азии или водят хороводы в тюрьме Санта-Риты[10] после очередной антиядерной акции, выстроенные единства и будут определять курс эффективных оппозиционных стратегий.
5
В числе стоящих работ о левых и/или феминистских радикальных теориях и движениях в научной среде и по поводу проблем биологии/биотехнологии: Bleier, 1984, 1986; Harding, 1986; Fausto-Sterling, 1985; Gould, 1981; Hubbard et al., 1979; Keller, 1985; Lewontin et al., 1984. Cм. также: Radical Science Journal (начиная с 1987 переименован в Science as Culture), 26 Freegrove Road, London N7 9RQ; и Science for the People, 897 Main Street, Cambridge, Massachusetts 02139.
6
В числе основных работ по теме отношения левых и/или феминисток к технологии и политике: Cowan, 1983, 1986; Rothschild, 1983; Traweek, 1988; Young and Levidow, 1981, 1985; Weisenbaum, 1976; Wi
7
Стимулирующее, объемлющее обсуждение политик и теорий постмодернизма представлено Фредриком Джеймисоном (Jameson, 1984), согласно которому постмодернизм – не вопрос выбора, не один из стилей среди прочих, но культурная доминанта, требующая радикального переосмысления левой политики изнутри; снаружи больше не найти места, дающего смысл успокаивающей фикции критической дистанции. Джеймисон также разъясняет, почему нельзя быть за или против постмодернизма – типично моралистский ход. На мой взгляд, феминистки (и другие) нуждаются в непрерывном культурном переосмыслении, постмодернистской критике и историческом материализме, которые по зубам только киборгу. Старые формы господства белого капиталистического патриархата кажутся теперь ностальгически невинными: они нормализовали гетерогенность, например, деление на мужчин или женщин, белых и черных. «Развитый капитализм» и постмодернизм пускают в обращение гетерогенность без нормы, и мы сплющиваемся, лишаемся субъективности, требующей глубины, пусть даже враждебной и засасывающей. Пожалуй, настало время написать «Смерть клиники». Методы клиники требовали тел и работы; у нас есть тексты и поверхности. Наши формы господства уже не действуют через медикализацию и нормализацию; они действуют через развертывание сетей, переустройство коммуникаций, стрессовое управление. Нормализация уступает место автоматизации, абсолютной избыточности. «Рождение клиники», «История сексуальности» и «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко дают название форме власти в момент ее имплозии. Дискурс биополитики уступает место технопузырю, языку сплюснутого подлежащего: мультинациональные корпорации не оставляют в целости ни одного существительного. Вот их имена, взятые из какого-то номера Science: Tech-Knowledge, Genentech, Allergen, Hybritech, Compupro, Genen-cor, Syntex, Allelix, Agrigenetics Corp., Syntro, Codon, Repligen, Micro/Angelo из Scion Corp., Percom Data, Inter Systems, Cyborg Corp., Statcom Corp., Intertec. Если мы пленники языка, тогда для побега из этой тюрьмы-дома требуются поэты языка, своего рода энзим культурного ограничения; киборганическая гетероглоссия – одна из форм радикальной культурной политики. О киборганической поэзии см.: Perloff, 1984; Fraser, 1984. О феминистском модернистском/постмодернистском киборганическом письме см.: HOW(ever), 971 Corbett Ave., San Francisco, CA 94131.
8
Американский эквивалент Mills and Boon.
9
Бодрийяр (Baudrillard, 1983), Джеймисон (Jameson, 1984, p. 66) указывают, что платоновское определение симулякра – копия, у которой нет оригинала, т. е. мир развитого капитализма, чистого обмена. См.: Discourse 9, Spring/Summer 1987, спецвыпуск по проблеме технологии (Кибернетика, экология и постсовременное воображение).
10
Практика, одновременно и духовная и политическая, которая связала охранников и арестованных антиядерных активистов в тюрьме округа Аламеда в Калифорнии в начале 1980-х годов.