След души

Я набрала группу и сняла небольшой офис в центре нашего города. Некоторым меня порекомендовали, некоторые пришли по объявлению. В общем, я была довольна. Все было хорошо. Групп набралось несколько, плюс было три «индивидуала» по саморазвитию и одна разводившаяся дама. Все шло как по маслу.

Как-то один из клиентов с групповой терапии позвонил в одиннадцать вечера на мой личный номер. Я подумала, мало ли что случилось, и взяла трубку. Решила помочь. Он что-то мне говорил, повторял одну и ту же фразу, но из-за сильных помех я ничего не поняла. Он от злости выругался то ли на меня, то ли на оператора связи и бросил трубку. Я решила, что выясню все завтра. На следующий день я задержалась в КГУ на кафедре общей психологии, где преподавала, а когда вошла в офис, то увидела группу в полном составе, стоявшую у открытой двери кабинета для групповых консультаций. Они перешептывались и подозрительно на меня поглядывали. Я тогда раз десять просмотрела видео с камеры наблюдения. Ничего необычного.

«Охранник сидит и разговаривает по телефону. Входит Борцов А. А., здоровается и заходит в кабинет. Охранник вскакивает, бежит за ним, затем возвращается и нажимает тревожную кнопку. В течение пяти минут подтягиваются остальные. Затем вхожу я и начинаю разговор с группой. Новенькая мне говорит, что Борцов там, затем я захожу в кабинет». Конец видео. В кабинете камеры нет. Внутри – как после погрома. Разбросанные бумаги, перевернутые стулья, стол с выпотрошенными ящиками и Борцов А. А. собственной персоной. Стоит на подоконнике у открытого окна спиной ко мне. Я думаю: «Второй этаж, прыгать некуда, максимум ноги сломает», и начинаю с ним разговор. Пытаюсь спросить, что случилось, но в этот момент входят санитары. Борцов тараторит: «Они среди нас, они среди нас». «Бинго!» – у меня в голове. То, что я не смогла разобрать вчера ночью. Скорая вызывает стражей порядка, те составляют протокол, Борцова – в психиатрическую, меня благодарят за оперативность.

Кто-то из группы, со связями, делает звонок в министерство, и там решают, что это произошло из-за «низкой квалификации специалиста групповой терапии». Через неделю ко мне приходит человек лет сорока, в старых очечках, с ехидной такой улыбкой, и начинает меня шантажировать, мол, я никуда не устроюсь, он испортит мою репутацию. Человек уходит. Я думаю: «Начал с суда, заканчивает тем, что закопает меня в лесу». Звоню отцу. Он мне: «Кира, не лезь в это, закрывай ИП, здоровье дороже». Обещает устроить меня штатным психологом в поликлинику. Я думаю, туда я больше не вернусь, забиваю на это ИП и пытаюсь выяснить, что произошло с Борцовым, но тщетно. Бывший спецназовец. Это все объясняет. Ну, кто его ко мне отправил, тут не я нужна, а более узкий специалист. Чтобы просмотреть его документы, нужен особый допуск. В итоге Борцов пишет запрет на любые посещения. На этом моя практика заканчивается. Теперь я здесь. В палате.

Муха, да когда же она перестанет жужжать. Голова раскалывается.

– Мухи – переносчики инфекций, господа врачи! – тишина в ответ.

Слева от меня лежит девочка лет девятнадцати и тихо плачет. Здесь все тихо плачут, когда заканчивается действие лекарств. Кто-то – уткнувшись в подушку, кто-то – закрывшись одеялом. Все ждут чего-то большего, чем констатации фактов, касающихся твоего здоровья. Когда в палату входит врач, все смотрят на него с надеждой, и простой вопрос: «Как у вас дела?» звучит, как спасение. Никто не хочет говорить, что ему плохо. Все врут о том, что у них нет галлюцинаций, что они ночью не кричат и не зовут на помощь, и что им не снятся кошмары. Все хотят выбраться из этой клетки для души и тела, и, когда кого-то выписывают, у многих появляется зависть в глазах или ненависть.

Вот привезли новенькую с психозом, она несет какой-то бред про окна, океан и телефон, про то, что нужно закрыть дверь, и про то, что за ней следят. За три дня моего пребывания здесь я выслушала столько рассказов о страшных болезнях, несчастной любви и несостоявшихся отношениях, что начинаю осознавать – а все не так уж и плохо. Хочется, чтобы у кого-то было хуже, чем у тебя, хочется верить, что тебе не принесут очередную дозу успокоительного, или что ты не уснешь в бреду. Эта новенькая заняла последнюю, седьмую койку. Она тихо вошла, отрешенным взглядом окинула помещение, легла на кровать, свернулась калачиком и начала что-то бормотать. Она сжалась в комок, как могла, изо всех сил, но все равно потом начала раскачиваться и стонать все громче и громче. На ее крик быстро среагировали санитары, а медсестра ввела ей нейролептики.

Я старалась как-то абстрагироваться от всей этой ситуации, старалась думать, что я здесь ненадолго и что скоро меня выпишут, но обстановка периодически возвращала меня в этот кошмар. Постройка 60-х годов, ремонт 80-х, крики в коридорах и медсестры в старых советских халатах – все говорило о том, что, если даже ты сюда нормальный попал, нормальным ты вряд ли выйдешь. Мысли перескакивали с одного на другое, и я начала размышлять о нормальности. Представьте, что вы идете по улице, видите человека, который громко смеется и одет, как клоун, сбежавший из цирка. Он плюет на мимо проходящих людей и несет в руке пакет с мусором, и вы, естественно, считаете его сумасшедшим. А теперь задайте себе вопрос: «А нормальный ли я, или я просто знаю, что такое норма и стараюсь ей соответствовать?» У меня нет ответа на этот вопрос и никогда не было.

Казавшиеся безумными вещи становились моей реальностью. В палате было влажно и пахло протухшей едой, которая осталась от выписавшихся больных. По коридору старался никто не ходить, потому что в соседнем здании Центра шел ремонт. В одиночные боксы изредка пробегали два крепких парня, чтобы держать «буйных». Муха…

– Убейте эту долбанную муху! – крикнула я.

В коридоре кто-то перешептывался. Я услышала топот. Снова его накрыло.

– Это из-за меня он здесь! – крикнула я.

В отделение для «особо буйных», как его называли, посетителей не пускали. Человек в одноместной. Крепкий парень, с психикой все в порядке, генетика отличная. В тридцать один год он получил первую военную пенсию, чему был несказанно рад. В тридцать два в горячей точке он руководил военной операцией, естественно, секретной. Потом долго работал под прикрытием, ну не хотели его отправлять на заслуженный отдых, и именно тогда мозги слегка и поехали. Два года пьянства, его снова вернули в стройные ряды армии. В итоге на очередном банкете после девятой стопки водки язык его развязался, ему вызвали бригаду врачей, и через час он уже лежал в психиатрической клинике с непроизносимым диагнозом. Он пролечился, немножко очухался и снова принялся за алкоголь. Ему прописали групповую терапию, которую вела я. Борцов А. А., теперь я лежала с ним в соседних палатах. Я знала, что такой образ жизни ни к чему хорошему не приводит. Он еще долго продержался. Борцова держали на нейролептиках, как и меня.

– Депрессия, – вдруг я услышала от худощавой женщины лет сорока с соседней койки.

– Вы мне? – повернулась я к ней.

– У меня депрессия… – ответила она.

– Понятно, – покивала я.

– А у тебя что? – посмотрела я на девушку с перевязанными венами напротив. Она отвернулась к стене и уставилась в одну точку.

– Она и ее парень решили покончить с собой, родители их нашли, ее откачали, его – нет, – шепотом ответила соседка с депрессией. – Маниакально-депрессивный психоз или, если мягко, – биполярное аффективное расстройство…

– Ты врач? – спросила я.

– Нет, отец врач, – сказала девушка.

– У меня тоже, кардиохирург.

– А у меня психиатр. Вера, – и девушка протянула руку с исколотыми венами.

– Кира, – улыбнулась я, но руку не подала.

– ВИЧ, – иронично улыбнулась Вера. – Стой, ты Кира Кравцова? Надо было догадаться по кольцу. Оно на всех обложках светилось. Тебя не видно было, а кольцо видно.

– Ага, – хмыкнула я и убрала руки под одеяло.

– Кто бы мог подумать. А че ты здесь? Ты ж платье свадебное должна выбирать? – удивилась она.