Страница 37 из 39
Утром 27 ноября 1982 г. меня все-таки освободили. Посадили в воронок и доставили в Тарусу, где жила моя семья. Там, в помещении УВД сначала оформили ГЛАСНЫЙ АДМИНИСТРАТИВНЫЙ НАДЗОР (без права передвижения и если не под домашним арестом, то под «местным», тарусским арестом) и только после этого выпустили на свободу. С рюкзаком и чемоданом, полным книг и конспектов, я зашагал по улицам Тарусы.
Таруса
Когда я освободился в первый раз в 1968 году, мне пришлось жить под чужой крышей, снимая угол на «101-м километре». При моем вторичном освобождении в 1982 году многое изменилось. Теперь существовал общественный фонд А. И.Солженицына, фонд помощи политзаключенным и их семьям. Я благодарен Александру Исаевичу за то, что он еще до моего освобождения выделил моей жене Валентине 8 тысяч рублей (в брежневские времена это была приличная сумма) на приобретение дома. И дом был куплен в городке Таруса, Калужской области. Это был тоже «101-й километр», но в наилучшем варианте. Еще до революции Тарусу полюбили писатели, художники, вообще творческие натуры. Здесь жила и писала Марина Цветаева:
Городок расположен над Окой, при впадении в нее речки Таруса. Как я заметил, летом здесь практически нет комаров – это тоже влечет сюда многих отдыхающих. Тарусу полюбили и бывшие политзэки.
Так что в субботу 27 ноября 1982 г. я возвращался впервые в собственный дом. «А, это ты?» – поприветствовала меня Валентина Ефимовна движением руки и предложила войти. Я вошел. В доме, кроме моего семилетнего сына Алексея и приемной дочери Ольги (впоследствии отрекшейся от меня) поселились еще и родители Валентины: Ефим Федорович и Екатерина Федоровна (случайно совпали отчества). Валин отец был агроном (в молодости воевал у Буденного, потом вернулся в родное село и долго скрывал, что служил у красных: большевиков односельчане не любили), работал последние годы в совхозе «Комсомолец» Георгиевского района Ставропольского края. Выйдя на пенсию, он жил с женой-домохозяйкой в добротном ведомственном доме, но Валентина уговорила их оставить тот дом и роскошный сад и перебраться на север, в Калужскую область. Они нехотя переехали. С одной стороны, родители как бы морально прикрывали ее от разного рода посягательств КГБ. При любом несанкционированном вторжении это все же дополнительные свидетели. С другой стороны, местные чекисты всячески препятствовали ей (разумеется, не прямо, а через соответствующие структуры) купить дом и тем самым укорениться в Тарусе. И тогда она оформила покупку дома на мать с тем условием, что, как только я освобожусь, дом будет переписан на меня. В первые год-полтора у нас в доме были самые дружественные отношения, и я стеснялся заговорить о переоформлении собственности на себя. Потом все изменилось. Дом в итоге я потерял.
Моя жизнь в Тарусе началась с гласного административного надзора. Этот надзор был объявлен мне за «плохое поведение в местах лишения свободы». Не слушался чекистов, протестовал, бастовал, объявлял политические голодовки. Надзор объявляется на 6 месяцев, а потом его продлевают. В дальнейшем мне продлевали его в течение трех лет, до горбачевской перестройки. Надзор означает, что в мой дом в любое время суток имеет право явиться милиция «для проверки». Я обязан находиться дома с 8 часов вечера до 6 часов утра. Если летом, купаясь в Оке, забуду о времени, то потом мчусь, как угорелый, чтобы успеть к восьми часам быть на месте. Мне запрещено покидать Тарусу, этот довольно маленький городок величиной со льдину, где обитает полярная станция в Ледовитом океане. Вот передо мной лес, он близко, до него метров триста, но стоит мне туда сходить по грибы, как я уже стану нарушителем. Теоретически выехать из Тарусы можно, но лишь с особого разрешения УВД (точнее, КГБ, ибо начальник милиции сразу запрашивает тарусского чекиста). За все 3 года гласного административного надзора я только 2 раза получил разрешение съездить в Москву и повидаться с матерью и братом. При этом я обязан еще и отметиться в столице, в отделении милиции, вот, мол, я прибыл, я здесь, а не в другой точке СССР. При втором посещении Белокаменной в окно маминой квартиры был брошен хороший камень. Правда, тут же и позвонили: «Никто не пострадал?» Сердобольные метальщики.
Работа. Работу мне придумала власть. Меня направили на завод художественных промыслов, в отдел снабжения и сбыта, где я числился экономистом (вел учет сбыта продукции завода). Впоследствии часто был в роли экспедитора, сопровождая грузы. Был и грузчиком при необходимости. Мне было 44 года, физически я еще чувствовал себя довольно шустрым. Зарплата была 120 рублей. Где-то через год я решил уволиться из-за малой зарплаты, мне повысили ее до 140, и я остался. Если заводская администрация направляла меня в Калугу отвозить керамику, я всякий раз брал разрешение на поездку в милиции. В августе 1983 года случилось первое нарушение. В деревне Сутормино, почти вплотную примыкавшей к Тарусе, отдыхала с семьей моя знакомая по «площади Маяковского» Люся Рыжкова. На какие-то полчаса я заглянул к ней попить чая. Мгновенно сработала разведка. Едва я ушел и вернулся на «законную» территорию, как в Сутормино примчалась милиция. Люся, конечно, не в сознанке. Но в деревне нашлись свидетели (двоих достаточно), давшие письменные показания о моем кратком появлении ВНЕ «городской черты» Тарусы. Состоялся суд. Судья Т.Борисова оштрафовала меня за «нарушение административного надзора». В начале октября того же 1983 года я выехал, как энтузиаст, на уборку картофеля от завода в один из совхозов Тарусского района. А вот подать заблаговременно заявление в Тарусское УВД о моем участии в труде на благо социализма я забыл или не догадался. Едет заводской коллектив, благородная общественная инициатива, при чем тут надзор? Ан нет, выследили меня ищейки. Я вернулся домой чуть-чуть после восьми, и надзиравший за мной страж порядка меня в доме в 20.00 не обнаружил. Я написал объяснение: мол, забыл предупредить, виноват, исправлюсь, но мое раскаяние их не волновало. Снова был суд, и та же судья вторично наказала меня за нарушение адмнадзора. При третьем нарушении мне уже светил срок: 1 год заключения в уголовной зоне. Мой солагерник Юрий Храмцов, поселившийся в Тарусе после освобождения, тоже был под надзором (я в то время еще коптел в Мордовии) и почему-то придумал такую форму протеста: после 8 часов вечера он аккуратно сидел дома, но на стук милиции не откликался, молчал, дверь не открывал. Они трижды зафиксировали нарушение надзора и влепили ему тот самый 1 год лишения свободы, теперь уже не в политической, а в уголовной зоне.
Едва я вернулся из Дубравлага, как меня стали навещать многочисленные гости из Москвы (иногда и из более отдаленных мест), друзья и знакомые. Тут же являлась милиция и проверяла паспорта моих визитеров, переписывали их персональные данные в тетрадь. Одного серпуховчанина не успели обнаружить, так отловили его на автовокзале: «Ваши документы!»
В ноябре 1985 года гласный административный надзор наконец закончился. Но зато с января 1986 г. было объявлено новое постановление Совета Министров СССР за подписью Н. И.Рыжкова о запрещении без соответствующего разрешения МВД посещать Москву и ближайшие районы Московской области лицам, отбывшим наказание по… (далее следовал длинный список статей Уголовного кодекса, включая, само собой, и «мою» 70-ю статью). Например, я мог еще приехать в город Чехов и Чеховский район, но далее – въезд был строго воспрещен. Постановление действовало весь 1986 год, а в следующем, 1987-м, многие бывшие политзэки стали его безнаказанно нарушать. И я тоже в 1987 г. (уже цвели гласность и перестройка) начал в столицу наведываться. Но самое главное: после отмены надзора я смог со своими людьми из отдела снабжения, в т. ч. с начальником своим А. Кузьминым, ездить в Серпухов и разгружать там вагоны с глиной для нашего завода. А это был дополнительный заработок. Дети росли, требовалось инвестирование.