Страница 34 из 39
«Хроника» 49/25 – 19-й лагерь: «23 марта 1978 г. Владимира Осипова поместили в туберкулезное отделение лагерной больницы».
«Хр.» 51/57 – 19-й лагерь: «С 14 по 21 сентября в лагере была проведена голодовка. В ней участвовали Лубман, Осипов, Руденко, Солдатов, Ушаков, Юрков. Голодающие, в частности, протестовали против плохого питания, плохого медобслуживания и принудительных политзанятий. Голодовку поддержали многие заключенные соседней «бытовой» зоны. После голодовки 4 человека были направлены в ШИЗО «за отказ от работы». Питание несколько улучшилось – в суп стали класть свежие овощи. (Раньше клали сухие)…»
«Владимир Осипов с 6 октября снова в больнице. У него держится субфебрильная температура, но туберкулезником его теперь не признают. По жалобе жены Осипова В.Машковой в больнице была комиссия из Москвы. После этого питание и отношение к больным несколько улучшилось».
Итак, где-то в начале июля 1977 года я серьезно заболел. При этом мне уже оформили – 24 июня – ПКТ: помещение камерного типа. ПКТ на полгода. В зону уже не попадешь, все 6 месяцев безвылазно сидишь в ШИЗО, но с постелью и можно читать книги и газеты. ПКТ дают за разные нарушения. Нам – за отказ от работы и т. д. В ПКТ мы тоже обязаны работать. Так вот, за отказ от работы в ПКТ снова дают штрафной изолятор и переводят из камеры, где у тебя постель и книги, в камеру, где сидел до этого и где ничего нет, а койку на ночь пристегивают к стене. Посидишь, скажем, суток 10 в просто камере, освобождают затем и переводят в камеру напротив, где у тебя постель. И так далее. Наконец, 30 июля 1977 г., в день окончания объявленной нами борьбы за статус политзаключенного, меня этапируют в Барашево, в лагерную больницу ЖХ 385/3 – 3. Последние, кто до конца пробыл на статусе и не заболел, были Хейфец и Равинын. Сергея Солдатова, если мне не изменяет память, тоже вывезли на другую зону. Болонкин ушел на ссылку в Сибирь до статуса. Мельком, когда меня выводили из ПКТ в баню, видел известного украинского поэта Василия Стуса, честнейшего и порядочнейшего человека, несмотря на свое, увы, самостийничество. Он умер в лагере, в Пермской области. Думается, что это был поэт не меньшего калибра, чем Валентин Зэка (В.П.Соколов), и верующий христианин.
На больнице в Барашево я провел два месяца. Здесь встретил прибывшего со спеца «самолетчика» Юру Федорова. Несмотря на свое участие в акции евреев-отказников, он ощущал себя русским человеком по духу и патриотом России. До чего же запутанны бывают человеческие судьбы! В лагере рассказывали такой случай: во время войны два солдата, попавшие в окружение, решили идти сдаваться немцам. Пошли. По дороге видят хороший железнодорожный мост, взрывчатка у них еще была, они подложили ее из «профессионального интереса» и взорвали немецкий эшелон вместе с мостом. После этого, конечно, пошли не к немцам, а к партизанам. Старики уверяли, что это был подлинный случай. Попутно отмечу разницу между гестапо и НКВД, как об этом рассказывали в зоне бывалые люди, испытавшие на себе обе корпорации. Жестокость одинаково проявляли и те, и другие. Но гестаповцев интересовала только правда: враг ты Рейха и товарища Гитлера или не враг, т. е., допустим, просто аполитичный обыватель. И если они докапывались до того, что ты не враг, тебя отпускали, даже извинялись за «усердие». А вот органам НКВД правда была не нужна. Враг ты Советской власти или не враг, любишь ты товарища Сталина или не любишь – никого не интересовало. Попал в оборот – получай срок. И это естественно: ведь в троцкистско-ленинский период сажали косяками дворян, офицеров, купцов, священников и т. д. за «классовую» принадлежность. И чекисты 40-х годов тоже считали, что лучше посадить десяток, если в этом десятке может оказаться «враг народа». Например, я совершенно не могу понять, за что органы НКВД репрессировали Эфрона, мужа Марины Цветаевой, который последние годы верно служил, рискуя жизнью, советскому режиму. Пламенные марксисты сажали гуртом почти всех добровольно приехавших с чужбины на Родину из принципа: а вдруг среди них окажется несколько хитрецов с антисоветским умыслом. И «чтобы не ошибиться», хватали всех.
В сентябре к ходячим больным пришел главный врач лагерной больницы и предложил перекрыть крыши шифером на нескольких больничных зданиях. В противном случае ему пришлось бы приглашать из соседней зоны уголовников, а он этого не хотел. Два здоровых, еще не старых мужика и я – мы согласились. Я подавал им снизу шифер, они тянули его веревкой и настилали. Работа кровельщиков была им хорошо знакома. Когда было надо, я тоже влезал на крышу и помогал им там. Главврач обещал не только оплатить работу, но и держать нас потом на больнице столько, сколько мы захотим. Начальству с 19-го скажет: «не долечили». Больница в Барашево – по сравнению с обычной зоной – это оазис в пустыне. Нет работы (ежедневной и принудительной), нет режима, никто тебя не дергает, ты читаешь книжки на скамеечке под солнышком и питаешься совсем не так, как в своей зоне. Тут тебе и кусочек масла, и молоко, и мясо.
Однако подошел день 5 октября, объявленный нами ранее днем политзаключенного. Это потом его переменили на 30 октября, но в 1977 году для нас с Черноволом был значим именно этот день. А в эту дату мы ранее намечали проводить однодневную голодовку. Стали дискутировать: это решение о голодовке – действенно в условиях больницы или нет? Решили, что действенно. И вот я, Черновол и еще пара зэков объявили голодовку (это при больничном-то питании!), написав соответствующие заявления начальнику лагеря и в прокуратуру. Голодовка без письменного заявления не считается голодовкой. Мы так обозлили чекистов, что Черновола уже на следующий день вернули на его зону, которая была здесь же, через дорогу. А меня увезли на 19-ю зону, не долечив, соответственно, через день – 7 октября 1977 г. В тот самый памятный день брежневской Конституции и в день 25-летия В. В.Путина, при первой же возможности, когда шел местный поезд – «теплушка» – из Барашево в Явас, а оттуда – в поселок Лесной. Моя лафа с блатной работой, конечно, закончилась.
Правы мы были с Черноволом этой своей принципиальностью? Сейчас, спустя 28 лет, думаю, что это было уж с нашей стороны ЧЕРЕСЧУР. Но тогда казалось, что иного решения быть не может.
Итак, 100-дневная борьба за статус политического заключенного закончилась. Успеха она не принесла. Мы по-прежнему остались в одинаковом с ворами и грабителями положении: тот же принудительный труд, та же униформа с биркой, стрижка волос наголо, унизительное хождение строем, минимум свиданий и посылок, обязательные политзанятия. Несколько человек в результате длительного пребывания в ШИЗО серьезно заболели. Но мы доказали режиму, что с таким скотским положением не согласны, что оно ранит наше человеческое достоинство.
«Мы – не рабы. Рабы – не мы». Теперь уже отказывались считать себя рабами советского режима осужденные за убеждения. Конечно, лагерная администрация в душе своей чтила наши принципы и в дальнейшем, хотя мы и потерпели поражение – оно было неизбежно (10–15 человек против Левиафана), – старались лишний раз не царапать нас и без особой нужды не прибегать к насилию. Никто из начальства не напоминал нам, что мы проиграли.
Письма из лагеря (к маме)
25 января 1976 г. Прибыл сюда (пос. Лесной, ИТУ ЖХ 385/19) 16-го. Определили в раскройный цех. Я должен оплачивать судебные издержки (556 рублей, в основном это стоимость билетов свидетелей). Бандероли – две в год (сухое кондитерское), не больше 1 кг весом. Во Владимире отобрали конспект статьи Аверинцева из книги «Древнерусское искусство» о средневековой эстетике. Не вернули комплект открыток «Собор Александра Невского в Софии» и массу газетных вырезок.
19 августа. 6–7 августа (одни сутки) было свидание с женой.
26 августа. 20 августа переехал в Барашево (т. е. не «переехал», а был этапирован) на зону 385/3 – 5. Шью рукавицы. Мое теперешнее состояние отличается от прежнего (1961–1968 гг.) тем, что пропал аппетит к письмам. Т. е. получать-то и сейчас приятно. А вот писать, писать тяжело. Все уже написано в тот раз. Повторяться не тянет. Душа, думы и вся иррациональная наволока – зачем перепевать себя и других? Все сказано. Помнишь, какие толстые письма я писал тогда? «Слова, слова, слова…»