Страница 60 из 63
— Сомневаюсь, чтобы англичанин сумел преподать мне урок морали. А жаль. Я получил удовольствие от наших бесед. Надеюсь, вы тоже.
Сидни понимал, что надо быть осторожным, твердил себе, что его могут заманивать в ловушку. Убеждал держаться изо всех сил, как бы его ни провоцировали на грубость.
— Я нашел их будоражащими.
— В таком случае, надеюсь, вы запомните наши беседы.
— Уверяю вас, герр Фешнер, их будет очень трудно забыть.
Они пожали друг другу руки, и Сидни проводили до выхода из «Рунде Экке». На улице его ждала Хильдегарда, стоя рядом со светло-голубым «Трабантом». Когда он поздоровался с ней, она строго на него посмотрела.
— Не прикасайся ко мне. За нами наблюдают. Садись в машину.
Сидни повиновался.
— Не смотри в мою сторону, — продолжила Хильдегарда. — Сосредоточься на дороге. — Она повернула ключ в замке зажигания, а ладонь положила ему на колено. — Гляди перед собой.
Сидни все делал так, как она говорила.
— Это ты устроила мое освобождение?
Хильдегарда улыбнулась, поправила зеркальце и тронулась с места.
— Не исключено, что за нами станут следить.
— А я решил, будто они сыты нами по горло.
— Обычная практика.
Они оказались на окраине Лейпцига. Улицы были безлюдными, трамваи ехали почти пустыми. Никакого бы солнца не хватило, чтобы построенные в брутальном стиле здания показались хоть немного теплее. Женщина, видимо жена фермера, продавала арбузы, лежавшие на прицепленной к мотоциклу грубой деревянной тележке. На перекрестке остановились, выбирая направление, уже одетые для сцены музыканты струнного оркестра. Виолончелистка, раздосадованная, что они потерялись и ей приходится тащить по жаре тяжелый инструмент, кричала на других. Резко затормозив и пропустив переходивших через улицу пионеров, Хильдегарда напомнила Сидни, что везет его на машине в первый раз.
— Надеюсь, ты хороший водитель?
— Отвратительный.
Они направлялись в сторону гостиницы «Меркурий» — прямоугольного, похожего на гигантский радиоприемник здания, довлеющего над центром города своей неуместной современностью. Показался вокзал «Гауптбанхоф». Сидни спросил, в какую сторону смотреть, чтобы полюбоваться церковью Святого Фомы, где Бах был кантором хора мальчиков.
— Они тебя пытали? — вдруг спросила Хильдегарда.
— Нет, только заставили пройти испытание на детекторе лжи.
— Фешнер мне сказал.
— Ты его знаешь?
— Мой отец учил его, когда тот был студентом.
— Он мне не говорил.
— Его проинструктировали вообще тебе ничего не говорить.
— Твой отец в том числе?
— Лучше бы, чтобы ты не задавал много вопросов, Сидни. Ответ отрицательный, но нельзя здесь быть таким любопытным, как в Англии.
— Я уже заметил. Но хотя бы про твою мать спросить можно?
— Конечно, и это очень любезно с твоей стороны.
— Из-за нее я сюда приехал.
Хильдегарда проскочила на красный свет.
— Я благодарна за твой приезд и сразу должна была сказать «спасибо».
— Нет необходимости. Так как твоя мать?
— Сегодня вечером ты с ней познакомишься. Все не так плохо, как мы опасались. Она действительно упала, но инсульта не случилось. Однако она сильно перепугалась. Сожалею, что мне пришлось уехать, и ты не застал меня в Берлине. Если бы я находилась дома, ничего подобного не произошло бы.
— Зато мне выпало приключение.
— Ты называешь это приключением?
— Испытания закончились, и я смотрю на все в радужном свете.
— Испытания не заканчиваются никогда, Сидни. Только не в этой стране.
— А разве не следует выражаться осторожнее?
— Начинаешь понимать ситуацию. Хотя надеюсь, что в «Штази» ты не работаешь, если только не успели завербовать.
— Такие, как я, им не нужны.
— Им всякие нужны.
— Мне казалось, я уже научился ничему не удивляться.
— Значит, провел в ГДР недостаточно времени.
Они въехали в жилой район. Хильдегарда объяснила, что дом, где она выросла, находится в восточной части города, на Густав Малерштрассе. Запоздалые покупатели несли домой банки с шпревальдскими огурцами, торты и бутылки с немецкой «Вита-колой». С транспарантов на правительственных и муниципальных зданиях смотрели лица Первого секретаря компартии Вальтера Ульбрихта, президента ГДР Вильгельма Пика и председателя правительства Отто Гротеволя. Сидни все еще приглядывался к символам социализма.
— А магазины еще работают.
— Это здесь обычное дело. Но иногда закрываются раньше. Знаешь, как мы шутим? Юрию Гагарину легче добыть молока на Млечном Пути, чем в этой стране.
Хильдегарда остановилась перед гостиницей, помогла Сидни зарегистрироваться и посоветовала умыться, побриться и принять душ, пока не выключили горячую воду. Она подождет его в холле. Сестра Труди уехала с друзьями, и они будут за столом только втроем.
Сибилла Лебер жила на Конрадштрассе на третьем этаже в доме в стиле модерн. Квартира состояла из спальни, маленькой гостиной, где ела хозяйка, и крохотной кухоньки. Общая ванная находилась в конце коридора.
— По крайней мере, недорого отапливать, — прокомментировала хозяйка.
Сидни вспомнил совет отца: «Если собираешься жениться на женщине, приглядись к ее матери, потому что в итоге получишь то же самое».
У Сибиллы Лебер были такие же светлые волосы, как у Хильдегарды, но завитки уже начали седеть. Нос вздернут чуть сильнее, чем у дочери, лицо уже не такое округлое, в уголках еще свежих губ собрались морщинки — результат курения, решил Сидни. Мать была ростом ниже дочери, в синем костюме, похожем на знавшую лучшие дни форму. В шестьдесят лет она сохранила прекрасную осанку. Сибилла Лебер рано родила обеих дочерей и в двадцать семь лет овдовела.
Свидетельства жизни ее мужа находились повсюду. Ганс Лебер был выдающимся деятелем коммунистической партии Германии, отказывался здороваться нацистским приветствием и писал для газеты «Красное знамя». После поджога рейхстага и суда в Лейпциге начались преследования. Чернорубашечники нападали на редакции газет, разбивали пишущие и копировальные машины, забирали материалы. Компартия попала под запрет, но Ганс Лебер продолжал работать.
— «Легко назваться коммунистом, если за это не нужно пролить ни капли крови, — говаривал он. — Вы только тогда осознаете, во что действительно верите, когда встанете на защиту своей веры», — вспоминала его слова Сибилла.
На стенах висели плакаты с изображением мученика Лебера. Он был представлен пионером свободы, шагающим во главе бесконечных колонн новообращенных, тянущихся из мрачных грозовых туч фашизма и капитализма к занимающейся заре коммунизма.
— Муж умер в апреле 1933 года так же, как жил — борцом в войне за рабочий класс.
— Вы должны им очень гордиться.
— Теперь все не так, как раньше. Плохие коммунисты будут всегда, как и несознательные священники. Выход один — отринуть все, что мешает, и держаться истинных идеалов.
Сидни не был уверен, что согласен с ее словами, но старался поддержать разговор.
— Надо заменить плохую веру хорошими людьми.
— Именно.
— Пусть даже нам не удастся достигнуть цели.
— Что легче: быть хорошим коммунистом или хорошим христианином? — спросила Хильдегарда.
Мать откинулась в своем любимом кресле.
— Коммунизм — для мира здешнего, христианство — для иного. У меня две веры.
Сидни понимал, что Сибилла Лебер была и, наверное, остается грозной женщиной. А затем вспомнил, что сказала ему мать в ответ на остроумное высказывание Алека Чемберса: «Я бы на твоем месте, сын, не принимала совет отца серьезно. Ничто не может вывести женщину из себя так сильно, как замечание, что она превращается в собственную мать».
Подали ужин, и Сибилла Лебер объяснила, что есть много и хорошо — часть коммунистической идеологии. Ее не слишком интересовало, кто такой Сидни и зачем он пожаловал. В ее глазах он был всего лишь слушателем, которому она могла рассказать о своей жизни и политических взглядах. Сибилла даже не спрашивала о его недавних испытаниях, наверное искренне считая, что в аресте кристально невинного священника по подозрению в шпионаже нет ничего зазорного.