Страница 36 из 52
– Я смотрю – ты на почту зашла, – проговорил Юрий. – Постоял, подождал. Что-то ты долго. Думаю, надо хоть поздороваться.
Наташа шла молча, сильно наклонив к земле голову, шагала быстро и все прибавляла, прибавляла шаг. Юрий не отставал.
– Ну что тебе надо от меня?! – вдруг резко остановилась она. – Мне бегом бежать, чтоб ты отстал?
– Я б догнал, – проговорил Юрий, опуская виноватые, словно побитые, глаза.
– Я ж тебе все давно сказала…
Юрий был в чистом рабочем комбинезоне, от него пахло металлом, станком.
За минувший год он нисколько не изменился, казался все таким же долговязым, словно двадцатилетним парнем, смешливым и беспокойным, все так же гулял у него, видимо, в голове «ванька-ветер», как выразилась однажды заведующая заводской столовой Руфина Ивановна. Только временами на него находило, когда он разговаривал с Наташей, непривычная серьезность, и тогда он чувствовал себя неловко, то и дело переступал с ноги на ногу и будто не знал, что говорить.
Наташа боялась такого его состояния, догадывалась, что с ним, старалась наедине не встречаться.
Раза два-три, когда она работала еще в столовой, он спрашивал ее о Семене, часто ли пишет, и, выслушивая скупые ее ответы, искоса, стыдливо как-то, бросал взгляды на ее тяжелеющий живот.
Когда она была уже в декрете, он заявился однажды к ней домой, принес неизвестно каким способом добытые яблоки – много, целую авоську.
– Витамины. Полезно будет ребенку.
– Зачем? Не надо, – сказала Наташа, все же благодарная.
– Чего там…
Бабушки Акулины дома не было, она приболела и уплелась в больницу. Юрий сам вымыл над тазиком два яблока, подал Наташе.
– Спасибо, – сказала она, смущаясь своего огромного теперь живота.
И вдруг Юрий упал на колени, обхватил этот живот длинными руками, прижался к нему лицом. Наташа визгливо, по-бабьи, закричала, уронила яблоки, изо всей силы принялась отталкивать Юрия, за волосы оттягивала обеими руками его голову прочь, а он, не выпуская Наташу, целовал сквозь ситцевый халат ее тугой живот и лихорадочно бормотал, как обезумевший:
– Наташа, Наташа… Люблю, люблю тебя! Это не Семкин, это мой ребенок в тебе, это мой, мой…
Наконец она все-таки вырвалась из его цепких и сильных рук, отбежала прочь, давясь обидой, гневом, рыданиями.
– Как не стыдно! Ведь Семен твой брат… родственник…
– Пускай! Я ненавижу его, ненавижу…
– Замолчи! – яростно закричала она, собрав все силы, какие могла собрать. И ухватилась сама за живот, чувствуя, как от крика он весь наполнился режущей болью.
От этого крика Юрий осел, съежился и, как побитый, побрел к дверям. Ей стало его жалко.
– Слышишь ты, Юрка, – сказала она жалостливо вдруг, забыв о боли в животе, подошла к нему, положила обе руки на его плечи, от чего он сжался еще больше. И, будто чего-то вымаливая, проговорила: – Я Семена люблю. Больше жизни. Ты это можешь понять?
– Понимаю.
– Если даже… если даже с ним случится что на войне, я, если от горя не помру, буду ему верна до старости… до самой смерти! Никого у меня больше не будет. Никого мне не надо. Понимаешь?
– Нет, – сказал на этот раз Юрий, глядя на нее действительно непонимающими, изумленными глазами.
– Все равно… Тогда запомни хоть. Иди.
Он ушел, больше Наташа не видела его до самого рождения Леночки. Когда выписывалась из роддома, он пришел туда вместе с матерью Семена Анной Михайловной, бабкой Акулиной и, когда Наташа вышла, а нянечка подала Анне Михайловне ребенка, потребовал:
– Покажите мне.
Наташа сдвинула брови, на исхудавшем, измученном лице ее проступила тревога, будто она была виновата в чем-то страшном, и вот сейчас Юрий произнесет свой приговор, признает ребенка за своего при всех, и тогда… Ее даже опалила мысль: «Неужели он решился на такой чудовищный поступок?!» Но Юрий ничего не сказал, между ним и бабушкой Акулиной просунул свой крючковатый нос Колька Инютин, неизвестно как и зачем здесь очутившийся, и проговорил довольно:
– Вылитый Семка! Надо же!
– Это девочка, Николай, – сказала Анна Михайловна.
– Чего-о? – разочарованно протянул Колька. – Тоже мне…
– Бесстыдник! – прикрикнула Акулина Тарасовна. – Чего те тут? Ступай-ка.
После, когда Наташа перешла работать секретарем к Нечаеву, Юрий, встречая ее где-нибудь на территории завода, первым делом спрашивал, как здоровье Леночки. Первым и последним, потому что Наташе было это неприятно и она торопливо отходила, чувствуя, что он обиженно глядит ей вслед, и понимая, что обижает его напрасно.
…Голоса, затихая, доносились со всех сторон, то с близких, то с отдаленных улиц, окон зацветало все больше, будто сейчас была не полночь, а приближался рассвет. Они погорят немножко, думала Наташа, люди, вернувшиеся со смены, торопливо поужинают и, усталые, лягут спать. Одно за другим окна будут гаснуть, и вскоре все большое село, как измотавшаяся за день хлопотливая хозяйка, вскочившая, чтобы встретить и накормить работников, снова будто приляжет и задремлет. Сон будет крепкий, но непродолжительный, через несколько часов уже прольется рассвет, потом опять зацветут окна, но на этот раз от веселых солнечных лучей, которые тугими снопами ударят в стекла из-за каменных круч Звенигоры. А вскоре свежий утренний воздух расколет знакомый и всегда волнующий, до боли щемящий сердце звон Кремлевских курантов, и с площади перед сквером Павших борцов революции, где укреплен на столбе радиодинамик, на все село разнесутся отчетливые слова диктора: «От Советского информбюро…»
Так начнется новый день, который будет не легче, чем вчерашний.
– Ты знаешь, Наташ… – Юрий, глядя вниз, колупнул носком грубого рабочего ботинка землю. – Я на фронт ухожу.
– Ты?! – невольно воскликнула Наташа, сразу же пожалев, что этот возглас вырвался.
Юрий скривил обиженно губы.
– А ты что же думаешь, одному Семену положена такая честь?
– Почему одному? Там миллионы…
– Ну да, это я глупость сказал. Боже мой, сколько вообще человек делает глупостей!
Наташа пошевелила бровями, помолчала и вдруг резко и безжалостно сказала:
– А знаешь, Юра… не верю я в твою искренность.
Он усмехнулся, теперь кисло и едко.
– Почему же?
– Ну вот… не похож ты на отца. Совсем не похож. – Она помолчала и добавила все тем же безжалостным тоном: – Не знаю я, почему ты на фронт решил… Мог бы и не идти, есть такая возможность. И тебе не хочется. Потому что ты боишься…
– Ты соображаешь… – Он схватил ее за плечи сильными, привыкшими к железу руками, затряс. – Соображаешь, что говоришь?!
Неподалеку от того места, где они стояли, горела на столбе электрическая лампочка, свет едва доставал до Наташи и Юрия, и в полумраке бешено сверкали его глаза, а на простоватом, обычно добродушном лице проявилась, отчетливо проступила жестокость.
– Оставь меня! – вскрикнула Наташа, сбросила руки его со своих плеч. – Вот… теперь ты на себя похож. Такой… такой ты и есть.
– Какой?!
Оба они тяжело дышали.
– Душа у тебя черствая и жестокая.
– Спасибо, – выдавил он сквозь зубы, отвернулся. Большие и сильные его плечи торчали как-то одиноко и сиротливо. И это опять вызвало у Наташи чувство жалости. «Да что это я на него? – сама собой пришла к ней сочувствующая бабья, как она все же понимала, мысль. – И в самом деле он сирота».
– Прости меня, – сказала она негромко. – Может, я не права, Юра… Прости.
– Что уж там… Валяй дальше. – Он по-прежнему стоял к ней чуть боком. – Все равно последняя у нас с тобой… пресс-конференция. Задавай всякие вопросы…
– Мать как же твоя будет одна? – спросила Наташа, будто и в самом деле решила воспользоваться его разрешением, и, спросив, тотчас поняла, что вопрос неловкий и, может быть, неуместный по всему ходу и смыслу получившегося у них разговора.
– Она как-то лучше чувствовать себя стала. На работу даже устраивается. В районную библиотеку.
– Что ж, очень хорошо… Я пойду, Юра, мне пора.