Страница 9 из 13
Посттравматическое созревание может сопровождаться коварной депрессией. Ребенок, чье окружение пострадало, теряет беспечность, поскольку больше не уверен в собственной безопасности. В новой ситуации многие дети адаптируются, регрессируя – с целью получить поддержку извне; другие чувствуют потребность мечтать: «Я страдаю, мне грустно, но во мне растет вера, что однажды я реализую свою мечту, если, конечно, мне хватит мужества преодолеть эту непростую ситуацию». Так травма становится организатором нового «я», основанного на усилиях и мечтах, из которых формируется любопытная ментальность. Когда случается катастрофа, развитие уже не может быть естественным. Иногда переживший травму делает выбор в пользу психопатии или повторяющейся депрессии. Но чаще всего мы обнаруживаем зарождение процесса новоразвития, вызванного неистовым желанием упорядочить свое бытие и гипнотическим влиянием событий прошлого, напоминающих о травме. Мы замечаем ту странную ценность, то болезненное мужество, которое придает смысл страданию, если переживший травму превозмогает его, ведь ему необходимо верить, что лучшие времена обязательно наступят.
Полен был маленьким мальчиком, резвым, веселым, иногда капризным, – до того момента, когда в его родную деревушку на юго-западе Франции вошли немецкие солдаты. Ни криков, ни насилия, ни попыток сопротивления. Его мать просто исчезла! Сосед отправил в полицейский комиссариат письмо с доносом на нее – она носила еду партизанам. Женщина пропала, и с этого момента звуки, слова и действия окружающих перестали быть для Полена прежними.
Отец мальчика был человеком незаметным. Его бесцветное, скучное детство стало причиной того, что его самооценка была очень низкой, а жена вообще уничтожала супруга, постоянно его третируя. По окончании войны этот человек еще долго удивлялся тем радикальным изменениям психики, которые произошли у его мальчика. Отец рассказывал: «В течение десяти лет моя жена считалась со мной только из-за денег, которые я приносил в дом. Когда я каждый вечер шел спать, она отодвигалась на свою половину кровати. Я работал целыми днями, а она и пальцем не хотела пошевелить ради меня. Она никогда не здоровалась со мной. По воскресениям, если я предлагал Полену прогуляться вместе, мальчик молча продолжал играть, делая вид, что не замечает меня». Спустя два дня после ареста матери Полен неожиданно стал здороваться с отцом, следить за своей младшей сестренкой, задавать отцу вопросы по поводу его работы, интересоваться его детством. Мужчина заключил: «Сын открыл для себя отца, потеряв мать».
Печалясь по поводу исчезнувшей матери, Полен, тем не менее, не ощущал боли утраты. Раньше ему, беззаботному, достаточно было не бояться матери и игнорировать отца. Но и тогда его радость была в чем-то сомнительной. В конце концов Полену надоели сердитые речи матери и ее безразличие к тому печальному призраку, которого он все-таки иногда называл папой. Однако сразу после исчезновения матери сенсорная оболочка, окружавшая ребенка, изменилась. Образ отца словно выплыл из тумана, и Полен, ощутив сознательность, справился со своим внутренним дискомфортом, занявшись работой по дому. Теперь ребенок управлял своим миром, где соседствовали печаль и радость.
Посттравматическое созревание является распространенным явлением.[35] Можно назвать почти общим правилом то, что человек, переживший травму, стоит перед необходимостью выбора: психическое отупение, характеризующееся антиустойчивостью, поскольку оно препятствует процессу новоразвития, или посттравматическое созревание, основанное на единстве печали и радости. Когда дети понимают, что неизлечимая болезнь вскоре станет причиной их смерти, они созревают буквально в течение нескольких дней, становятся серьезными, ласковыми и такими нежными, радостными, что их просто невозможно не любить. Подобное созревание означает ностальгию по кому-то, кто еще любит жизнь, с которой ребенку вскоре предстоит расстаться. Напрашивается простой вывод: если кто-либо пережил травму, значит, он несчастен, и, следовательно, если кто-либо не несчастен, значит, он и не пережил никакой травмы. Можно долго говорить о том, что правда заключается в следующем: все коровы – млекопитающие, однако это вовсе не означает, что все млекопитающие – коровы, а стремление думать так затягивает нас в мыслительную ловушку. Мы думаем, что, если мы несчастны, значит, наше несчастье огромно, тогда как пустячное событие должно вызывать в нас лишь небольшую грусть.
Исчезновение матери Полена разорвало эмоциональный кокон, в котором находился мальчик, оболочку, ставшую для него источником постоянной травмы. Мальчик смог иначе взглянуть на самого себя, сосредоточив внимание на отце, который наконец-то возник из тени. Когда Полен лихорадочно занимался домашним хозяйством, он успокаивался и даже чувствовал радость, воспринимая себя как ответственного человека, добровольно делающего все подряд. И в своем несчастье он вдруг ощутил успокаивающее присутствие отца,[36] до сих пор совершенно ему неизвестного. Теперь Полен испытывал тайную гордость от того, что учится вести хозяйство, и окружил своей заботой младшую сестру. Многие восхищались тем, как быстро повзрослел этот ребенок; другие думали, что Полен просто не испытывает никаких переживаний по поводу случившегося.
Системное мышление приводит нас к выводу, что ребенок, конечно, пережил травму, но отец стал для него новым источником чувства защищенности. Взрослые восхищались мальчиком, спрашивали себя, как же удалось ему преодолеть «все это», говорили о его внутренней устойчивости, и тут героя нашей истории неожиданно захлестнула сильнейшая депрессия, являющаяся симптомом эмоционального выгорания.[37]
Травма разрушает, такова ее суть. Устойчивость, позволяющая человеку вновь вернуться к жизни, объединяет страдание и радость триумфа. Любопытная пара!
Всякая травма – свидетельство извращенной связи
Победить страдание, причиненное стихийным бедствием, помогают эмоциональная поддержка и тот правильный смысл, в который облекается случившееся ближними, членами семьи и коллектива, их интерпретации катастрофы. Тогда как победить страдание, причиненное другими людьми, можно, только если его оценка и его истолкование будут гораздо сложнее, поскольку нам не просто предстоит победить реальность травмы, но и найти объяснение поступкам другого, его желанию разрушить и уничтожить нас. Пережив умышленное нападение, мы испытываем необходимость снова овладеть чередой событий, чтобы мир вновь обрел для нас упорядоченность. На самом же деле все уже случилось, беда произошла, и слишком поздно что-либо делать. Однако для того чтобы мы смогли попытаться понять случившееся и решить, как жить дальше, мы должны начать мыслить правильно. Ведь вопросы, которые «задает» любая катастрофа, всегда оказываются одними и теми же.
• Что произошло? Когда в автобусе, ежедневно везущем вас на работу, взрывается бомба, любая попытка «правильной» репрезентации оказывается невозможной.
• Должен ли я жить дальше? В мирном контексте этот вопрос кажется абсурдным. Но если на дороге, по которой вы ездите каждое утро, вдруг образуется воронка от взрыва и смешанные с машинным маслом куски человеческой плоти валяются в грязи, сам факт того, что ты выжил, кажется ненормальным.
• Стоит ли начинать снова? На этот вопрос нам должен помочь ответить тот, кто не находился рядом с нами в момент взрыва; если он сделает это, мы получим действенную психологическую поддержку: «Вы живы, я могу это засвидетельствовать… мы всё видели, поскольку наблюдали за происходящим извне. И мы можем объективно рассказать вам о том, что произошло, ибо нас не было в эпицентре непредставимого».
Переживший травму начинает с нуля, но теперь ему предстоит двигаться в другом направлении: «Я невредимой выбралась из ада… Возможно, я сошла с ума, сама того не осознавая… Только вы можете рассказать мне… Я сама никогда не упоминаю о произошедшем, общаясь с близкими… Эта психологическая пытка изменила меня».[38]
35
Уайман П., Коуэн Э. Л., Уорк В. К., Керли Дж. Х. Роль детских ожиданий от будущего в функционировании само-системы и борьбе со стрессом. Проспективное исследование детей, находящихся в группе риска в городской среде // Development and Psychopathology. 1993. № 5. С. 649–661.
36
Латар С. С. Устойчивость и уязвимость: адаптация в контексте детских проблем. – Нью-Йорк, 2003.
37
Трюшо Д. Синдром профессионального выгорания. Концепции, модели, вмешательства. – Париж, 2004. С. 42.
38
Сирони Ф. Интенциональный травматизм и психотерапия // Марти Ф. Образы и лечение травм. – Париж. 2001. С. 136.