Храпешко

И опять — на что бы он ни клал Клей, тот приклеивал предметы друг к другу навсегда. Поняв, что, на самом деле, Клей таким образом кормится, он стал помогать склеивать с его помощью разбитые стеклянные предметы. Во всех Афинах. Но самое чудесное, что, как он обнаружил, Клей питается и камнями.

И тогда ему пришло на ум вот что.

Он пошел к Фидию.

Фидий лежал, подперев голову руками, глубоко задумавшись.

— Сегодня не работаешь, а, Фидий, — спросил у него Храпешко.

Фидий повернулся к Храпешко и сказал, что не работает, а только думает.

— Мне кажется, — сказал Храпешко, — что я нашел лекарство от твоих бед.

— Ты моих бед не знаешь.

— Конечно, знаю, как не знать, — сказал Храпешко. — Твоя беда в том, что руки статуй которые ты делаешь, долго не держатся и отламываются.

— Точно. Как ты угадал?

Храпешко тогда сказал Фидию, и над этим мило посмеялись и Миллефьори и Бридан, что он, Храпешко, при помощи своего дыхания может путешествовать в будущее и что там он видел его скульптуры женщин-богинь, выставленные в специальных домах, называемых музеи, по всему миру. И что ни у одной не было рук.

— О, как печально! О, как мне давит сердце, — воскликнул с болью Фидий.

— И действительно, — сказал Храпешко, — в мастерской Фидия было бесчисленное множество скульптур со сломанными руками. Там были женщины, под своей красотой скрывающие боль, атлеты и куросы, прячущие под маской силачей печаль в своих сердцах, и новорожденные дети. Последние, к счастью, из-за своего размера все еще были с руками.

— Редко сегодня найдешь камень, — продолжал Фидий, — который не ломается. Иногда мне кажется, что камень живой и что он просто не хочет слушаться.

— Конечно, камень живой, — сказал Храпешко, — так же, как и стекло.

Фидию понравилась убежденность, с какой он это сказал.

— Поясни свою мысль.

— К сожалению, я не могу это объяснить, зато могу показать и, кстати, спасти тебя от твоих мучений.

— Если даже Гефест не мог спасти меня от мучений, то ты, простой смертный, никак не сможешь, — прокомментировал великий Фидий.

— А если я тебе помогу, — сказал Храпешко, — то ты…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — рассердился Фидий, — но ты и сам знаешь, что Елену я тебе не отдам.

— Ты не сможешь о ней позаботиться.

— А ты что, сможешь?

— Ты думаешь, что я не достоин ее, из-за моих экспериментов, а еще из-за того, что вы, афиняне, называете меня «варварским быдлом». Но, уверяю тебя, это не так.

— Елена слишком молода для тебя. И, кроме того, что ты можешь ей дать?

— Я не хочу долго спорить о деталях, но если я помогу тебе, готов ли ты помочь мне?

— Ты же знаешь, любви по приказу не бывает, — сказал Фидий.

— Да, но ее можно подтолкнуть, потому что любовь слепа с рождения, а прозревает только много позже, когда становится зрелой.

Фидий, скрестив руки на спине, заходил между своими статуями из камня и глины, время от времени глядя в их лица.

— Любовь — не что иное как боль, от которой надо излечиться или смягчить ее. Я знаю это и испытал ее тысячу раз. Любовь — это боль, которая требует, чтобы ее вылечили.

— Тогда, если ты знаешь про мою боль, почему ты ее не уважаешь?!

— Храпешко, ты женатый человек.

— Ну и что?

— У тебя шестеро детей.

— И что?

— Как ты себе это представляешь? Куда ты денешь Елену, чтобы не вызывать ревность?

— Искусство слепо к таким мелочам.

У Фидия не было выбора, и он вышел из мастерской. Ушел.

Храпешко продолжил свой рассказ:

— Руки Терпсихоры лежали на деревянной полке на западной стене. Пальцы были широко расставлены, все жилки на них были видны. Верхняя часть плеч была покрыта каменным шелком. Если бы в тот летний день был хоть легкий ветерок, шелк, несомненно, затрепетал бы.

Тогда Храпешко взял ее левую руку, отнес ее к телу Терпсихоры, а потом из холщовой сумки достал Клей и положил его на то самое место, где, по несчастью, была сломана рука Терпсихоры. Клей немедленно и быстро начал поедать оба куска, так что очень скоро рука была приклеена.

Когда вечером вернулся Фидий, он не мог поверить своим собственным глазам. Он ощупывал руку Терпсихоры, пытаясь найти трещину. Но так и не смог.

Он повернулся к Храпешко и сказал:

— Ты бог.

— Точно. Я бог. Поэтому, если хочешь вторую половину, то есть, если хочешь, чтобы я вернул ей и другую руку, ты должен пообещать, что отдашь мне Елену. Только когда я увижу ее в своих объятьях, я верну Терпсихоре вторую руку.

— Моя Елена, — сказал Фидий, — достойна того, чтобы быть отданной богу.

63

Миллефьори и Бридан, все это время наслаждавшиеся рассказом, смотрели на Храпешко широко раскрытыми глазами:

— Но ведь ты рассказал историю об античных Афинах, — сказал Миллефьори.

— Ну, и что? Разве искусство не безгранично?

— Но все-таки, кое-что меня удивило, — сказал Миллефьори, удовлетворенно улыбаясь рассказу Храпешко, — если этот Клей питался камнем, значит, в конечном итоге он съел бы всю Терпсихору и в конце концов от нее не осталось бы ничего, ее бы не было, остался бы один Клей.

— Именно так, дорогой мой Миллефьори, а как ты думаешь, почему от античных скульптур почти ничего и не осталось?

Миллефьори замолчал, потому что не знал, что сказать.

Храпешко продолжал:

— А вот послушай, что со мной произошло в Аравии. Один великий эфенди для своей дочери, которая была красивее, чем все, что ты можешь себе представить о женской красоте, приказал построить замок, дабы запереть ее там, чтобы глаза, смертного не коснулись ее святой красоты. До тех пор, пока лично он, великий визирь, не найдет ей подходящую партию. С этой целью он приказал вызвать самых сведущих архитекторов и искусных производителей различных предметов из всего Восточного Царства от Сирии до Багдада. Я оказался в одной команде экспертом-консультантом по стеклянным предметам. Так вот, мое умение удивило множество людей, я даже не ожидал такого, и я взял дело в свои руки. И построил стеклянный замок. Но поскольку замок был целиком из стекла, то было очень просто наблюдать за прекрасной невестой, ходившей по комнатам. К моему великому горю, ее отец узнал о том, что я поступил противно его желаниям, а узнал он таким образом: однажды ночью он прокрался к замку и увидел, как мы с ней сладострастно наслаждаемся друг другом. Он увидел нас, потому что замок был из стекла, так ведь? И что решил сделать этот визирь? Решил немедленно снести замок с нами обоими внутри. Мы, к сожалению, не сумели вовремя понять, что он нам готовит, и…

— И..?

— Нас превратили в пустынных стеклянных змей…

Тут Храпешко увидел, что глаза Бридана наполнились печалью, и сразу добавил на одном дыхании, — а принцессу эту звали Гулабия!

— А научился ли ты там какой-нибудь новой технике иди еще чему-то подобному? — спросил Миллефьори, подивившись последнему рассказу.

— Я научился делать чешми-бюльбюль.

— Чешми-бюльбюль?

— Именно.

Миллефьори возбудился и вскочил со своего места так резко, что упал и разбился целый стеклянный сервиз. Сын Храпешко задрожал, но, к счастью, он уже выучил итальянский и понял, что это было чисто творческое возбуждение, не более. Кроме того, его успокоили ласковые слова отца.

— Сделаешь одно такое стекло для меня?

— Может быть, — сказал Храпешко, — только моя горькая судьба в настоящее время не позволяет мне выдувать, потому что душа у меня нечиста и дыхание у меня черно. Мысли мои темны, а сердце мое трепещет! И пока это так, я ничего не смогу сделать.

Тут он рассказал о великом горе, которое его постигло, и не только о том, с Гулабией, но и с Мандалиной, которая «больше не интересуется большим искусством, а интересуется только большой прибылью».

— Дорогой Храпешко, ты пришел в нужное место, — сказал ему Миллефьори, — в край художественного стекла, в страну стекла Мурано. Здесь для тебя работы сколько угодно, а твой сын научится прекрасному ремеслу.