Страница 8 из 119
«Так и получается, — думал сейчас Каминский, подкатывая к дому, где квартировал дядя, — не только не за горами, а вот она уже, на дворе — революция!»
...Дядя, хромая ему навстречу, и усы для поцелуя родственного расправить не успел — племянник, стиснув Алексея Александровича в коротком крепком объятии, заспешил:
— Дядя! Умыться, кусок на ходу сжую, и я — на женский митинг. А все разговоры — вечером.
Однако же, пока под рукомойником плескался, чистую рубаху надевал, потом жевал за столом что-то (вроде вкусное) — непоевшего дядя не отпускал, — за этими занятиями первый разговор состоялся.
Выслушав племянника — зачем приехал, надолго ли, какая главная задача, — дядя почесал за ухом, молвил:
— Получается, ты сюда надолго.
— А пока не одолеем! — засмеялся Каминский, поглощая вроде бы холодец говяжий с хлебом и запивая квасом еду.
— Большевикам силу в Туле взять, — размышлял Пётр Игнатьевич, он же, разумеется, Алексей Александрович, — это, брат, задача... Сам понимаешь. Тут у нас с пролетариатом положение особое. Оружейные заводы работают на оборону. А в условиях войны... Во-первых, заработки, это тебе не на текстильных мануфактурах... Одним словом, рабочая аристократия. А во-вторых, — дядя поднял вверх палец, чёрный от сапожной работы, — и сие самое главное: от военной повинности освобождаются оружейники. Вот и попёрли на заводы детки купцов, чиновников, толстосумов разностных. Тут, племянник, чтоб у станка оказаться, без мзды в лапу не обходится. Известно, на Руси дело привычное. Результат? Разбавляется настоящая рабочая кровь вредоносной водичкой. Это тебе не тот рабочий класс, что, к примеру, на заводе Гужона или на Трёхгорке. Ну и делаем, Гриша, окончательный вывод: эсеры и меньшевики на сегодняшний день полные хозяева на тульских оружейных заводах.
— Вот и поборемся! — дожёвывая уже на ходу, сказал Григорий.
— Это — истинно, — одобрил Алексей Александрович Каминский своего племянника. — Поборемся!
...К началу женского митинга в Новом театре Григорий Каминский опоздал.
Вход был свободным — демократия. Обратил внимание: у театрального подъезда стояло несколько вполне роскошных экипажей и один автомобиль стального цвета английской фирмы «Роллс-Ройс».
«Интересно, что же тут за женщины такие собрались?»
В пустом гардеробе, сдавая свою шинелишку величественному гардеробщику с седыми бакенбардами, заметил на вешалках котиковые шубки, пальто с соболями и прочее такое.
«Или тут вся аристократия Тулы собралась?»
— Опаздываете, милс-дарь! — густо сказал ему гардеробщик. — Уже порядочно, как шумят.
Григорий Каминский быстро взбежал по лестнице, зашагал через просторный вестибюль, где в углу у глухой стены торговал буфет, сейчас совсем пустой — вся публика была в зале. А из зала наплывал шум невнятный, слышались аплодисменты, возгласы, звон председательского колокольчика.
Каминский прошёл к двери, что была ближе к сцене, приоткрыл её и — оказался в зале. Видно, он был не один такой опоздавший: у стены стояли и мужчины и женщины; женщин было больше. Григорий устроился рядом с пожилым господином в строгом чёрном костюме, от которого явственно попахивало нафталином.
Наш герой осмотрелся. Зал был переполнен, и галёрка тоже. Действительно, в партере, в первых рядах, сидели вполне роскошные дамы — высокие пышные причёски, лорнеты, обнажённые плечи, драгоценными камнями поблескивали колье; горжетки, пушистые боа. Рядом со многими из них восседали офицеры в парадных мундирах. «Стало быть, офицерские жёны при супругах...» — определил Каминский. Среди этих высокопоставленных посетительниц женского митинга, однако же, попадались и тёмные жакетки, сатиновые платья и платочки. «Надо полагать, фабричные работницы, прислуга, солдатки», — подумал Григорий.
А дальше, к середине зала и к последним рядам, простых женщин становилось всё больше и больше, а галёрка только ими и была заполнена.
Мужчин в зале было немного. «И солдаты присутствуют, — отметил Григорий Каминский. — Это очень даже хорошо!»
В центре сцены стоял стол президиума, покрытый зелёным плюшем, и за ним сидели двое: представительная дама в декольтированном платье из коричневого бархата, с ниткой жемчуга на полной шее, в боа на плечах, и плотный мужчина средних лет в строгом цивильном костюме, с важным интеллигентным лицом.
В тот момент, когда Каминский появился в зале и быстро осматривал его, прикидывая, так сказать, расстановку сил, дама в боа, стоя, звонила в колокольчик, звонкий голос которого никак не мог перекрыть взволнованный шум.
— Господа! Гражданки! — почти кричала председательствующая. — Соотечественницы! — Постепенно стало тихо. — Я абсолютно согласна с теми, кто говорил с этой сцены: из нашего зала мы обязаны протянуть руку той самой маленькой женщине, которая здесь почти отсутствует, которая осталась там, с нашими детьми, с нашим домашним хозяйством. Да, я говорю о женщине-прислуге, и сердце моё страждет. Эта маленькая обездоленная женщина должна быть нашей сестрой, ея муж нашим другом, ея дети — нашими детьми!
Раздались восторженные аплодисменты в первых рядах партера и в ложах. В середине зала хлопали вяло; задние ряды и галёрка хранили молчание.
«Отлично! — подумал Каминский. — Народ тут разбирается, что к чему».
— Но здесь мы ещё не услышали голоса наших сестёр. — Дама в боа сделала внушительную паузу и патетически воскликнула: — Сёстры! Гражданки! Выступайте! Говорите обо всём, что мучит вас. Кто? Пожалуйста!
В пятом или шестом ряду вскочила молодая женщина весьма разбитного вида в пёстром платочке:
— Я, я скажу!
— Поднимитесь, душечка, на сцену! — попросила председательствующая.
— Да ну её! — откликнулась молодая женщина. — Непривычные мы. — Она повернулась к сцене спиной, пылающим лицом к залу. — Я прямо отсюдова. Что я хочу выразить? Кругом только и крику: повсеместная свобода! Царя-батюшку скинули! Ладно... А наша жизнь разнесчастная поменялась? Как терпели от своих господ, так и терпим. Вот я... Нанялась делать одно — за малыми детьми ходить. А меня заставляют — и полы мой, и дрова коли. Потом... Я женщина молодая. — В её голосе зазвучали кокетливые нотки. — Придёт ко мне друг, хоть и с чёрного хода, а хозяйка его гонит почём зря взашей: пошёл прочь, немытая физиономия, и так далее... И получается: вот тебе и революция! Бывшая царица и та себе друга имела — Гришу Распутина!
Зал взорвался смехом, шиканьем, аплодисментами, слышались иронические возгласы.
Каминский увидел, что мужчина в президиуме наклонился к уху дамы в боа, что-то сказал ей, та согласно закивала, стала звонить в колокольчик.
В зале неохотно установилась тишина. Председательствующая сказала:
— Слово имеет Сергей Родионович Дзюбин!
Представительный мужчина вышел к рампе, поправил рукой копну седеющих волос.
— Кто он? — спросил Каминский у соседа в нафталиновом костюме.
— Комиссар Временного правительства в Туле, — ответил тот, сердито покосившись на Григория. — Вы что, с луны свалились? Не знаете Сергея Родионовича?
— Считайте, что с луны, — усмехнулся Каминский. — А в какой партии Сергей Родионович?
— Господин Дзюбин, насколько мне известно, социал-демократ.
— Граждане! Не мешайте слушать! — зашикали на них.
— Комиссар Временного правительства в Туле уже начал свою речь (голос у него был поставленный, уверенный):
— Гражданки! Русские женщины! Дочери революционной России! Трудное, но великое время переживаем мы! Великое — потому что под натиском свободолюбивых сил отечества рухнул вековой деспотизм Романовых и перед многострадальной Россией открылись необозримые дали свободного демократического развития. Трудное — потому что третий год бушует кровопролитная война...
Зал откликнулся как бы единым вздохом, движением, Каминский увидел: многие женщины и в партере, и в средних рядах вытирают платочками слёзы.
— Да! — продолжал оратор, и в голосе его звучала скорбь. — Многие сыны отечества уже сложили головы на полях сражений. Верно тут говорилось: мы протянули руку всем вдовам, всем солдаткам! Руку благодарности, руку помощи и поддержки!