Страница 111 из 119
— Что за шум, а драки нет?
Женщина проворно вскочила на ноги, и теперь они оба со страхом и недоумением смотрели на Каминского. Но тут же заросшее лицо мужика стало хмурым и решительным.
— Али ишо один уполномоченный? — спросил он. И, всмотревшись в Григория Наумовича, вдруг возбуждённо, радостно даже развёл руками. — Постой! Вот те раз! Никак, товарищ Каминский?
— И я глядю... — нерешительно сказала женщина. — Вроде знакомый!
— Откуда вы меня знаете? — Он тоже старался вспомнить...
— Да уж знаем... — Мужик опять стал хмурым и, похоже, насмешливым. — В Туле сколь раз речи ваши зажигательные слыхал. Землю, мол, крестьянам!..
— Ой! А ишо чай мы в трактире умеете пили! — Женщина засветилась неподдельной радостью. — Такой трактир знатный был, прямо над рекой Упой. Ишо гармонисты играли затейливо! А с вами барышня-раскрасавица и господин очень картинный!
И в один миг Каминский всё вспомнил: трактир Соборнова, Олю Розен, Мигалова, редактора кадетской «Свободной мысли», горячий самовар, серые тёплые бублики... А за соседним столом — два солдата и баба, которая всё щупала свой мешок, лежащий у её ног.
Как давно всё это было! В другой, в другой жизни!..
Мужик между тем продолжал своё:
— Ета нынче мы стали столичными. Район наш к Москве сдвинули. Тольки... Усе без разницы...
— Это как — без разницы? — спросил Григорий Наумович Каминский.
— А так! — ожесточённо, с яростью сказал мужик. — Шо на тульской земле, шо на московской... Везде мужику однова!..
— В райком партии по колхозным делам пришли? — спросил Григорий Каминский.
— По колхозным, родимый, по колхозным, — затараторила женщина с жалкой, подобострастной улыбкой. — Только на порог не пущаить...
— Это кто же не пускает? — спросил Каминский.
— А партейный секретарь наш, — зло, ненавистно усмехнулся мужик. — Кто ж ишо? Товарищ Воронков! Он тожить в больши начальники произошёл...
— Вот как! — Каминский уже открывал дверь. — Ладно... Идёмте! У товарища Воронкова во всём разберёмся. У меня к нему тоже разговор есть. — Он пропустил вперёд мужика и женщину, которые подталкивали друг друга, обретая решимость. — Прошу! Прошу!
По заплёванному коридору попали в сиротливую приёмную с голыми окнами. Им навстречу было ринулась от стола с допотопной машинкой, похожей на первый советский трактор, молодая женщина со скуластым решительным лицом, но, увидев Григория Наумовича, оробела.
Каминский открыл дверь с табличкой «Первый секретарь» и опять пропустил вперёд мужика и женщину. Все трое оказались в кабинете.
Кабинет был обширен, пуст. Только большой письменный стол с телефоном, портрет Сталина над ним (живописец изобразил вождя в строгом сером кителе, с трубкой в руке; орлиный взор устремлён в лучезарное будущее). Вдоль стен стояли канцелярские стулья.
Из-за стола поднялся человек лет сорока в таком же, как у вождя, полувоенном кителе, с белым шрамом на левой щеке, от уха до рта, и Каминский вспомнил его в солдатской шинели, в трактире Соборнова...
На лице хозяина кабинета возникла суровость и власть.
— Сызнова? — загремел он, переводя белый, разъярённый взгляд с мужика на женщину. — Я какой приказ дал? Товарищ Егорова! Почему пущаешь? — Дверь приоткрылась, и в ней возникло испуганно-преданное лицо секретарши. — У меня отчёт! Не позволю...
— Что не позволите, товарищ Воронков? — перебил Григорий Наумович, и, похоже, только сейчас секретарь райкома партии обратил внимание на Каминского. — Людей в свой кабинет пускать не позволите?
Секретарша испуганно-бесшумно прикрыла дверь.
— Вы кто такой? — Однако Воронков весьма и весьма сбавил тон. — Ваши документы!
— Прошу! — Григорий Наумович подал секретарю райкома удостоверение.
— «Председатель Колхозцентра при Центральном комитете...» — полушёпотом прочитал партийный секретарь. — Товарищ Каминский! — В голосе смешались испуг и подобострастие. — Как же я сразу не признал! Позвонили бы... Встренул бы, как положено...
Григорий Наумович усмехнулся:
— А как положено?
— Может, отобедаете? — суетливо продолжал Воронков. — Я мигом...
— Ишь, заегозил! — злорадно сказал мужик, усаживаясь на стул; рядом с ним на краешек стула села женщина.
— Отобедать, конечно, не мешало бы, — сказал Каминский. — Да я вот, пожалуй, к товарищу... — Он повернулся к мужику: — Как ваша фамилия?
Женщина опередила мужа, проворно вскочив со стула:
— Заикины мы!
— Вот у Заикиных и отобедаю. — Григорий Наумович улыбнулся. — Если пригласят, конечно.
— Ета милости просим! — Лицо женщины добро засветилось. — Ишо есть чего гостю дорогому на стол поставить.
— Чугунок гороха со свининой как раз в печи, — степенно сказал мужик.
— И славно. Но обед — после дела. Давайте-ка все присядем. — Все, как по команде, опустились на стулья. — Что тут у вас? — Каминский смотрел на мужика. — Рассказывайте!
— Позвольте, я! — опередил секретарь райкома Семён Иванович Воронков. — Докладаю! Заикин Прохор, двадцать десятин земли, две лошади, корова, бычок годовалый, четырёх свиней держит, гусей да курей...
— Семья какая? — перебил Каминский.
И тут заспешила, затараторила женщина:
— Мы с мужиком да детей восьмеро. Два старшеньких уже взрослы, по хозяйству работы безотказно справляють, особливо Егор, прямо руки золоты...
— Да мы все своими руками! — перебил с жаром Прохор Заикин. — От зари до зари. Мы хошь раз кого нанимали! — Он повернулся к секретарю райкома, и лицо его пылало гневом. — Говори, Сёмка, ирод, нанимали? — Теперь мужик с надеждой смотрел на Каминского. — А он нас — в кулаки!
— Ты мне не сёмкай! — Секретарь райкома партии поднялся и навис над столом, осенённый портретом Сталина. — Я при исполнении государственной службы! Докладаю! Заикин Прохор, партейный. В партии состоит с пятнадцатого года...
— А ты, антиресно, с какого? — быстро перебил Прохор.
— Ты, товарищ Заикин, знай своё место! — В голосе Воронкова образовался металл. — Спросят, кому положено — отвечу!
— Вот я и спрашиваю, — сказал Каминский. — Вы, товарищ Воронков, с какого года в партии большевиков?
Ненадолго тяжкое молчание повисло в кабинете.
— В партии большевиков я с двадцать второго, — трудно, мучительно сказал секретарь Чаловского райкома ВКП(б) и вдруг заспешил, зачастил, брызгаясь слюной, и шрам на его левой щеке порозовел. — Осознал. Всё как есть на бюро доложил: отказался от антипартийной меньшевистской платформы, принял идеи...
— Понятно, — устало перебил Каминский.
— Так я дальше докладаю? — воспрянул Семён Иванович Воронков.
— Докладывайте...
— Значит, так! Член партии Заикин Прохор развёл кулацкое хозяйство...
— Кулацкое? — перебил Григорий Наумович.
— Ну... Как посмотреть, канешна... — И смертная тоска короткой нотой прозвучала в голосе партийного секретаря. — Только, товарищ Каминский, у меня вот что... — Воронков схватил со стола несколько листов бумаги. — Смотрите, кем подписано! Первым секретарём обкома! К концу уборочной отчитаться в стопроцентной коллективизации по району! А вот ещё! — Воронков уже тряс лист бумаги в злобном возбуждении. — ГПУ требует: найтить по району до пятнадцати процентов кулацких хозяйств и раскулачить с выселением. Тоже отчёт подавай! А где я возьму эти пятнадцать процентов?
— Ладно... — Не смог Григорий Наумович Каминский скрыть непомерную усталость в своём голосе. — С бумагами разберёмся. Давайте закончим разговор с Заикиными.
— А какой может быть разговор? — уже уверенно и жёстко сказал Воронков. — Я ему вопрос: «Коммунист?» «Коммунист», — отвечает. А раз так — вступай в колхоз, другим пример покажи. Да в ихней деревне Луковка хозяйств таких, как у Прохора, — боле половины! И все ждут, чего он обрешит с Николаем Пряхиным. Тоже коммунист, а хозяйству развёл, — аж три лошади и две коровы!