Страница 11 из 119
На свет произведён (он так и сказал — «произведён») в славном городе Екатеринославе, в семье рабочего-кузнеца. Вероисповедание православное. Гимназию закончил в Минске. Семья переехала туда, когда Грише было десять лет.
Он сказал:
— И вообще... Там — земля отцов. Дед мой, белорусский крестьянин Александр Иванович, в деревне был кузнецом, а отец по этой части пошёл уже в городе, на заводе. Странно... — Голос его стал совсем другим — мягким, нежным. — Видно, совсем маленьким к деду привозили. Помню: кузня, горн пылает, дед у наковальни вроде бы в кожаном фартуке, жарко, смрадно. Я выскакиваю на волю — и передо мной луг, весь в ромашках. Цветы высокие, прямо перед глазами стоят... Жёлтые, ворсистые сердечки в белых лепестках. Так ясно вижу, будто вчера было. Наверное, совсем крохой у деда гостил...
А мне привиделось: ясный летний день, луг на берегу Воронки, где у нас летняя дача. Весь в ромашках! Мы с Гришей, взявшись за руки, бежим к реке, ласковый ветер летит нам навстречу, и в небе поют жаворонки.
— Что дальше? — вернул меня на землю, в Пушкинский сквер, его голос. — Там же, в Минске, вступил в социал-демократическую партию, получается, Оля, в вашем возрасте...
И тут я его перебила:
— Сколько же вам лет сейчас?
— Скоро двадцать два. — Он усмехнулся, мне показалось, невесело. — В общем-то биография заканчивается. После гимназии поступил на медицинский факультет Московского университета. И вот — недоучившийся студент. В феврале сего года по случаю революции пришлось оставить второй курс. Ничего, доучусь потом...
Я видела, чувствовала, что Гриша загрустил, спросила:
— Григорий, а что вы любите?
Он удивился:
— Что люблю? Жизнь, борьбу, друзей. — И снова засмеялся. — Футбол. Кинематограф. Оля, а вы любите кинематограф?
— Нет! — даже резко сказала я, тут же вспомнив картину «Роковые страсти», которая недавно шла в театре «XX век». Там в главных ролях красотка Лисенко и франт с тонкими усиками Мечкин. Ещё в афише было написано: «Сюжет картины — на что способны женщины из высших слоёв общества». Какая пошлость! А все наши старшеклассницы просто помешались на этих «Роковых страстях».
Гриша чрезвычайно удивился:
— Почему же вы не любите кинематограф?
— Там постоянно целуются, — отрезала я. — И вообще... Всё несерьёзно.
— Ну и ну! — Он даже руками развёл. — Тогда, Оля, вы и танцы не любите, верно?
— Сейчас не люблю, — сказала я.
— Почему именно сейчас?
— Потому! — Я почувствовала: щёки мои опять пылают. — Вот недавно... Бал в Дворянском собрании, гимназический. Пошла. Интересно всё-таки. Музыка, блеск. Конфетти, туалеты всякие... А я стою у окна. Снег шёл, все крыши белые. И мостовая на Киевской белая. Только от извозчика два чёрных следа. Я представила: окопы, в них наши солдаты, снаряды рвутся, кровь, смерть... И в это время танцевать?
— Вот вы какая... — Гриша опять внимательно смотрел на меня. — Хорошо, я тоже спрошу. А что, Оля, любите вы?
— Читать книги.
— Повести Чарской? Арцыбашева? А как вам роман Нагрудской «Белая колоннада»? — В его голосе мне послышалась насмешка.
— Понимаю, Григорий, вы меня нарочно дразните. — Я подавила поднимающееся раздражение. — Нет, я читаю другие книги.
— Какие же? — серьёзно спросил он.
— Недавно прочитала Августа Бебеля «Женщина и социализм», — несколько торжественно (чёрт бы меня побрал) сказала я. — Между прочим, революция меня привлекает прежде всего борьбой за равноправие женщин. А сейчас я изучаю «Историю цивилизации в Англии» Бокля...
— Эта работа мне хорошо знакома, — перебил он. — И что же у Бокля вам особенно нравится?
— Многое. — Я старалась говорить медленно и спокойно, но это мне не очень-то удавалось. — Сколько глубины! Какие мысли! Вот, например, он пишет, что революционные преобразования в обществе только тогда плодотворны, когда они осуществляются цивилизованной нацией. Нам есть о чём подумать, верно?
— Согласен. — Но в голосе его я слышала нетерпение. — И всё-таки, Оля, сейчас время не для Бокля. Отложим серьёзное чтение на будущее после нашей победы. Сейчас необходимо делать дело текущего момента. Сегодня, немедленно! И дорого каждое мгновение! Вот я бы с радостью пригласил вас в кинематограф, который вы не любите, а я просто обожаю. Но не могу, нет свободного времени ни часу. — Тут он вынул из кармана часы-луковицу, щёлкнула крышка. — Подарок отца в день совершеннолетия. Скоро должен быть в одном доме. — Он помедлил. — Вы, Оля, живете далеко отсюда?
— Рядом. — Сердце моё заколотилось как бешеное. — Идти десять минут.
— Я провожу вас, — сказал он, — если разрешите.
Я молчала, как последняя идиотка.
— Можно? — В голосе его были неуверенность и просьба.
— Можно... — прошептала я. — Только не до самого дома, а до угла, хорошо?
— Хорошо, — откликнулся Гриша, тоже шёпотом.
И он проводил меня почти до самого крыльца, остановившись на улице Гороховой. Светились все наши окна. Я так боялась... А вдруг нас увидят из окна? Отец, мама, братья... Или кто-нибудь выйдет из дома на улицу. Но никого, слава Богу, не было кругом. Я повернулась — он всё ещё стоял на углу. Я помахала ему рукой. Он мне тоже помахал рукой...
Что-то случилось в моей жизни! Что-то невероятное. Гриша, Гриша! Я ждала тебя всю жизнь! Что будет? Мамочка родная, что будет?..
Боже, уже скоро два часа ночи! Он, наверное, уже спит. Спи, спи, мой любимый! Пусть тебе приснится самый замечательный сон...»
...Но Григорий Каминский в ту ночь долго не мог заснуть. Ворочался на жёсткой кушетке, скрипели пружины, и, хотя дядя поместил его в отдельную «комнату» — это была крохотная каморка с окошком, к которому вплотную подступал ноздреватый сугроб, — он боялся, что разбудит двоюродных сестёр и братьев, спавших за стеной.
Лежал на спине, стараясь не шевелиться. Сон не приходил. На потолке вяло шевелились расплывчатые тени, непонятно отчего возникающие.
«Какой огромный день! — думал Григорий. — Ещё утром была Москва, и вот я здесь, в Туле. Этот митинг... И Оля. Да, это так: вторая Оля в моей жизни. Удивительная, пылкая, ясная! Какая... — Определения не находилось, он видел перед собой её смуглое лицо, большие тёмные глаза, кудрявый локон падает на лоб. — Милая... «Что вы ещё хотите обо мне знать?» — «Всё!» Она хочет обо мне знать всё. А ведь я уже прожил большую жизнь.
Он повернулся на бок, заскрипели пружины. Сугроб в свете уличного фонаря казался голубым.
5 января 1997 года
Через два дня православное Рождество Христово. В постсоветской Москве идёт снег, и на завтра, и на рождественские праздники синоптики обещают усиление снегопада и метели.
За окном скромной комнаты в Филях — бело, деревья в снегу, лёгкие, невесомые снежинки касаются стёкол.
Пришла моя любимая кошка Кнопа. Представьте себе: шестицветная, легко запрыгнув на письменный стол, разлеглась под зелёным металлическим колпаком лампы, посматривает на меня, ждёт, когда я включу свет, — у неё здесь, среди милых безделушек, которые накапливались годами, бумаг, книг, газет и журналов, своеобразный солярий.
Сейчас, Кнопочка, сейчас...
Вот так мы с ней вместе и работаем: она, растянувшись и жмуря глаза от удовольствия под электрическим теплом, еле слышно мурлычет, а я, вытесненный на край стола, копаюсь в своей рукописи.
Собирался с утра поехать в центр погулять по Александровскому саду, пройти к храму Христа Спасителя, в котором уже идут отделочные работы, и наружные и внутренние, теперь это мой любимый прогулочный маршрут. Не собрался. Нездоровится немного.
Вот интересно! Если бы мой трагический герой возник из небытия и сейчас, немедленно, оказался в современной Москве, — он бы поверил в реальность происходящего? Сияющий золотом купол храма Христа Спасителя (который они взорвали) в снежной замети и ярких, праздничных лучах прожекторов, колокольный звон Ивана Великого в Кремле, торжественные предрождественские службы в кремлёвских церквах; через Тверскую (опять, опять Тверская! а не улица имени революционного Буревестника...) — огромный плакат: «С праздником Рождества Христова!» Сверкающие нарядные витрины магазинов, невиданное красочное изобилие на прилавках, никаких очередей... (Наши современные коммунисты не без ехидства говорят: «Пережили господ, переживём и изобилие»; следует добавить: и обратно, в социалистические бараки, где хоть и рабская, но гарантированная пайка.) Рекламы зарубежных фирм, и преобладают среди них американские. Банки, фасады частных офисов... Капитализм? Проклятый капитализм вернулся?