Страница 1 из 28
Покорение Крыма
Часть первая
У ПОРОГА ВОЙНЫ
(Февраль 1768 г. — февраль 1769 г.)
Февраль 1768 г.
Вечерний Петербург молчалив, угрюм, неприветлив. Порывы колкого студёного ветра гонят по укатанным мостовым зернистую позёмку, рвут с крыш зыбкие пепельные дымы, лижут разведённые ледяными узорами окна... Улицы пустынны, безлюдны... Лишь изредка промчит, уныло позванивая бубенцами, залепленная снегом карета, мутным призраком мелькнёт между домов одинокий прохожий. И снова ни души — только волчье завывание вьюги.
На фоне низкого ватного неба мрачно высится прямоугольная громада Зимнего дворца. Косые сугробы покорно жмутся к каменным стенам, лезут в самые окна, тускло отсвечивающие желтизной невидимых свечей, в обилии зажжённых дворцовой прислугой по сумеречному времени.
По залам и кабинетам дворца лениво расплывается горьковатый запах горящей берёзы. У каминов и печей согнулись, выставив широкие зады, истопники; чихая, выбирают совочками золу, подбрасывают сухие поленца и щепу, округляя пузырями щёки, шумно раздувают тлеющие угли. Огонь исходит приятным теплом, мечемся ржавыми отблесками в больших зеркалах.
В одном из кабинетов, придвинувшись поближе к звонко стреляющей изразцовой печи, сидит Екатерина; покрытая кружевным чепцом голова склонена на грудь, лицо покойное, разглаженное, белые холёные пальцы легко и привычно манипулируют длинными костяными спицами. Кажется, что императрица всецело поглощена вязаньем. Но это впечатление обманчиво — вяжет она механически, как настоящая мастерица, почти не глядя на спицы. И это дело не мешает ей внимательно слушать доклад руководителя Коллегии иностранных дел действительного тайного советника графа Никиты Ивановича Панина.
Как и все прочие должностные особы, Панин вёл с императрицей оживлённую переписку, направляя в её канцелярию пачки докладов, реляций, писем, записок, в обилии сочинявшихся в недрах департаментов его коллегии, донесения, поступавшие из посольств и консульств в зарубежных странах, от тайных агентов и доброжелателей, имевшихся у России при европейских королевских дворах, а также наиболее важные бумаги, касавшиеся политических дел, присылаемые генерал-губернаторами со всех концов необъятной империи. Однако в особых случаях, когда он сам не смел принять необходимое решение, Панин пренебрегал сложившимся порядком — приходил лично, часто без предварительного уведомления, хотя знал, что Екатерине это не нравится.
Но сегодня был как раз такой случай: утром нарочный из Варшавы доставил очередную реляцию русского посла при тамошнем дворе князя Николая Васильевича Репнина, который сообщал, что 13 февраля, после долгих уговоров, ему наконец-то удалось сломить сопротивление поляков и принудить подписать трактат, утверждающий права диссидентов.
Донесение посла было весьма важным, ибо Россия за последние годы приложила немало трудов, добиваясь формального уравнения прав православных и католиков в этом королевстве. Тем не менее Екатерина ничем не выказала удовлетворения — её круглое припудренное лицо оставалось бесстрастным, — чему, впрочем, Панин не удивился: горькие уроки минувших лет предостерегали от поспешных ликований...
После смерти престарелого короля Августа III, последовавшей 5 октября 1763 года, российский двор ввязался в долгую закулисную борьбу, связанную с возведением на освободившийся престол протеже императрицы — бывшего её фаворита — сорокалетнего Станислава Понятовского.
— Соперничество магнатов и шляхты, — говорила Екатерина Панину, — подлые интриги духовенства всегда были благодатной почвой, на которой произрастали внутренние волнения в Польше. Ныне же положение в королевстве перестало быть внутренним делом самих поляков. А сие означает, что европейские державы не устоят перед соблазном откусить от сладкого пирога лакомый кусок... И нам негоже быть в стороне!
Вот тут-то Панин и предложил Понятовского.
Екатерина выбор его одобрила, и через год — 7 сентября — Понятовский стал королём.
Обрадованная Екатерина написала Панину:
«Поздравляю вас с королём, которого вы сделали. Сей случай наивяще умножает к вам мою доверенность, понеже я вижу, сколь безошибочны были все вами взятые меры».
«Это, конечно, славно, — подумал тогда Никита Иванович. — Только бы он крепок оказался в отпоре недругам... Характер бы ему потвёрже...»
Но ещё большую жёсткость и настойчивость она проявила в требовании выполнения решения сейма двухсотлетней давности об уравнении в правах православных, проживающих в королевстве, с католиками.
Отступиться в этом вопросе было нельзя!
И не только потому, что по «Вечному миру» 1686 года Россия взяла на себя обязательство гарантировать права диссидентов. Их защита являлась важным средством усиления русского влияния в Польше, подавляющее большинство некатолического населения которой составляли украинцы и белорусы. И хотя Понятовский делал вид, что пытается облегчить участь диссидентов, поступавшие от них в Петербург многочисленные жалобы свидетельствовали о продолжающихся притеснениях.
По совету Панина Екатерина предписала князю Репнину выступить в сейме, подчеркнув при этом, что «Россия, гарантировав их права, требует от настоящего сейма восстановления диссидентам права свободного богослужения».
В жёсткой форме сейму предлагалось также без промедления отменить ряд тягостных для диссидентов налогов, разрешить им строить православные церкви, разрешить браки между лицами разных вероисповеданий... Требований было много.
Одновременно польскому посланнику в Петербурге, срочно вызванному на аудиенцию, императрица, не скрывая раздражения, сурово заявила:
— Я вас предупреждаю, господин посланник, и прошу довести мои слова до короля и сейма. Если настоящее моё требование, с которым выступил князь Репнин, не будет в точности исполнено — я не ограничусь одним этим требованием!
Провожаемый презрительными взглядами придворных, посланник в смятении покинул Зимний дворец и немедленно отправил Понятовскому донесение о содержании разговора.
Слабый, безвольный Понятовский, чувствуя себя обязанным Екатерине за её поддержку в борьбе за корону, изъявил готовность собрать сейм и выполнить требования России. Но вскоре под напором фанатичных шляхтичей и духовенства, пригрозивших свергнуть его с престола, дрогнул и объявил Репнину, что не станет идти против собственного народа, а соединяется с ним для защиты веры от поругания.
— Змею на груди пригрели, ваше величество, — сожалея, процедил Панин сквозь зубы, узнав о таком предательстве. — Вот она и ужалила.
— Я ужалю больнее! — воскликнула зловеще Екатерина, топнув ногой. — Глупость и коварство будут наказаны...
Заручившись негласной поддержкой прусского короля Фридриха II, она приказала ввести в дело русскую армию. Сорок тысяч солдат, вступивших в польские земли, оказались весомым подкреплением политическому давлению князя Репнина.
Трактат был подписан!
Однако ввод армии в пределы Речи Посполитой встревожил Европу. Самолюбивые монархи не желали безучастно наблюдать за разваливающимся на их глазах королевством. Все понимали, что от хода происходящих ныне событий во многом будет зависеть дальнейшее течение политической жизни на континенте. Вопрос был слишком жгуч, затрагивал интересы многих стран, чтобы долгое время оставаться неразрешённым. Усилия политиков могли на какой-то срок оттянуть развязку, но не могли предотвратить её.
Особенно болезненно воспринимала польские события Франция, опасавшаяся укрепления политического влияния России в Европе. Прогуливаясь по дремлющим аллеям Версаля, король Людовик XV раздражённо попрекал герцога Шуазеля: