Генерал Коммуны

Они остановились. Домбровскому подвели коня. Конь ткнулся белой головой в грудь хозяину и тихонько стал искать руку. Домбровский нежно погладил его по замшевым ноздрям.

— Ну что ж, договаривай.

— Ярослав, надо тебе принять командование армией, — очень тихо сказал Врублевский.

Домбровский резко повернулся.

— Мы — поляки… Понимаешь, — проговорил он, — мы для них поляки. Они плохо понимают, зачем мы здесь.

Врублевский сипло, прерывисто задышал, словно поднимаясь на крутую гору. Может быть, Ярослав прав. Он привык видеть в Домбровском старшего. Несмотря на доверие, которое оказывал им народ, они не раз замечали скрытую подозрительность к себе со стороны многих членов Совета Коммуны. Если бы Домбровский решился взять командование войсками в свои руки, Коммуна, нелепо боящаяся призрака диктатуры, могла бы обвинить его в измене. Произошел бы раскол среди командных кругов армии… «Париж захвачен поляками!» — брызгая слюной, кричал бы Тьер с трибуны Национального собрания.

— Дело свободы Франции для меня дороже всяких национальных предрассудков, — упрямо наклонив голову, наперекор своим мыслям сказал Врублевский. — Наоборот, я, как поляк, горжусь, что ты, мой соотечественник, оказался таким способным военачальником. А всякая клевета разобьется о нашу честность. Правда, как солнце, одна для всех.

— Не знаю, дружище, — вздохнув, отвечал Домбровский, ставя ногу в стремя, — в луже тоже есть свое солнце.

И все же он чувствовал, что Врублевский прав.

Валерий Врублевский.

Их торопили со всех сторон, и они расстались, не успев договорить. Так кончались все их встречи в течение этих суматошных недель. Они сходились и расходились, как два крыла летящей птицы.

Чужой

На окраине Жантильи Домбровский нагнал Росселя. Они поехали рядом, оставив несколько позади своих адъютантов и охрану. Ярослав поблагодарил Росселя за поддержку и принятие его предложения. Россель ответил вежливой, но холодной фразой, и разговор оборвался.

Дорога уже опустела. По пути в город им встретился всего один батальон. Левофланговые, подняв факелы, осветили лица всадников.

— Батальон, равнение налево! — крикнул командир.

— Ур-ра, Домбровский! Ур-ра, Россель! Да здравствует Коммуна! — раздались нестройные, но частые возгласы.

Домбровский отдал честь.

— Привет и братство!

Россель тронул лошадь рысью и молча проехал мимо. Домбровский удивленно посмотрел ему вслед.

— И это называется — солдаты! — сказал Россель, когда Домбровский поравнялся с ним. — Сброд, годный лишь для бунта. Рваные штаны, сабля, путающаяся в ногах, плащ носит как мешок, грязное кепи… Домбровский, скажите мне откровенно, неужели вы, кадровый офицер, полагаете, что с этими людьми можно победить армию, руководимую даже таким никчемным командующим, как Тьер? — Он оглянулся на ординарцев и вплотную, стремя в стремя, подъехал к Домбровскому. — Я не хочу, чтобы вы ложно поняли меня. Вы единственный, кого я уважаю здесь. Когда я узнал, что в стране возникла борьба между двумя партиями — партией капитулянтов и партией, настаивающей на продолжении войны с Германией, — я подал в отставку. Я без колебания перешел на ту сторону, где не было генералов, виновников капитуляции. Но Коммуна оставила меня в дураках. Еще две недели тому назад я надеялся повернуть войска Коммуны против пруссаков или хотя бы заставить Францию опомниться и продолжать войну с немцами.

«Неужели Валерий прав?» — думал Домбровский. Он вспомнил, как радовался назначению полковника Росселя военным делегатом вместо Клюзере. Его привлекали в Росселе эрудиция, слава талантливого военного инженера французской армии… Поверил, что к власти пришел настоящий командующий.

— Я искал патриотов, а нашел междоусобную войну, — продолжал Россель. — Вы поляк, а я… я не могу убивать французов, какие бы они ни были.

— Зачем вы мне рассказываете это? — угрюмо спросил Домбровский.

— Вы чужой здесь, вы беспристрастны — и можете убедиться, что я прав.

«Чужой?..» — спросил себя Ярослав. Губы его скривились в невеселой улыбке.

— Чужой? — беззвучно повторил он с живым удивлением и вдруг вспомнил, как то же слово услышал он из других уст, на родной польской земле, в Варшаве.

Это случилось накануне восстания, на заседании ЦК. Домбровский привел с собою русских офицеров во главе с Андреем Потебней. «Вы не верили мне, — обратился он к „белым“, — а русские готовы выступить вместе с нами. Спросите их, и вы убедитесь, насколько постыдны были ваши сомнения». Как он был тогда молод и неопытен! Открытые националисты, «белые» нагло, не стесняясь присутствия русских, отказались принять их помощь. «Вы хотите лишить нашу шляхту главной силы — ненависти к России! — кричали они Домбровскому. — Восстание должно носить исключительно национальный характер». Домбровский пытался переубедить их: главная сила — это ненависть не к русским, а к царизму. Восстание в Польше удастся, если его поддержат русские крестьяне. Из национального оно должно перейти в крестьянское. Он сослался тогда на Герцена, лучшего друга поляков: «Вне России нет будущности для славянского мира». На него накинулись с бранью. «Он продает Польшу русским! Это худшая измена». И тогда граф Замойский, надменно подняв бледное лицо, сказал: «Вы, Домбровский, всегда были больше русским, чем поляком. Вы чужой нам».

Для польских магнатов Домбровский был действительно чужим. Это нисколько не огорчало его, даже тогда. Другое — слышать то же от Росселя.

Домбровский крепко сжал витую рукоять хлыста. Недаром, видно, Врублевский предупреждал… Тлеющая тревога разгоралась, заслоняя обиду, вызванную этими оскорбительными словами Росселя. Впервые Домбровский снес оскорбление, не выдав своих истинных чувств, подавив желание бросить в лицо Росселю гневную правду. Он сдержал себя ради предстоящего наступления.

Пользуясь неожиданной откровенностью Росселя, он спросил, верит ли Россель в успех завтрашнего сражения.

— Я использую эту попытку, — твердо обещал Россель. — Она мой последний шанс, — повторил он, думая о чем-то своем.

Копыта застучали по деревянному горбатому мостику через Бьевр. Узкой ленточкой блеснула вода, покрытая грязными хлопьями пены. Шумели мутные ручьи, снося в реку вонючие отбросы многочисленных пивоварен, прядильных, сыромятных, красильных мастерских, тесно прижатых одна к другой вдоль берегов этого рабочего района.

Впереди букетом огней сверкал Париж. На синем небе, словно накаленные, обозначились контуры башен, соборов; слева от холма, на который поднялись всадники, чернела тяжелая громада Пантеона, опоясанная золотым кольцом фонарей.

Путь туда лежал через фабричные кварталы по тесным, немощеным улочкам, мимо ветхих, вросших в землю домов парижской бедноты. Из раскрытых дверей мастерских неслись голоса, шлепающие удары, гул станков. Бурчали водяные колеса. На высоких рамах сушились натянутые кожи. Их острый запах напомнил Урбэна.

Встретить бы его сейчас, порадоваться вместе завтрашнему наступлению. Ярослав вдруг особенно явственно осознал, как много значила бы для него похвала этого человека.

Выезжая на бульвар, они обогнули увитый плющом старинный дом. Под балконом горел фонарь, освещая низкие кованые ворота и над ними — вырезанный на сером камне барельеф трехмачтового парусника — герб города Парижа.

Россель кивнул головой:

— Кораблю нужен капитан. Эти никчемные болтуны тянут руль в разные стороны. Париж может спасти только военная диктатура.

— Париж — да, Коммуну — нет, — как можно мягче ответил Домбровский. — И вы и я натворили бы на их месте еще больше ошибок. Диктатура одного человека не заменит Совета Коммуны… там ведь много талантливых людей. Возьмите Варлена, Риго, Делеклюза… А иногда перед простым вашим парижским рабочим чувствуешь себя таким школяром..