Страница 4 из 31
— Да, пожалуй! — проговорил тихо Косаговский, думая о том, что теперь ему труднее будет видеться с Анфисой.
— Птуха, сюда! — крикнул вдруг резко Раттнер.
— Есть, товарищ военком! — подлетел к нему Федор.
— Ты уверен в том, что поп Фома не выдаст тебя при случае?
— Где ему! — отмахнулся пренебрежительно Птуха. — Вчера, когда застремили нас, я подумал было: «Поп светит»[8]). Но теперь я на другого человечка думаю! Молод клоп, да вонюч!
— На кого думаешь? — спросил быстро Раттнер.
— Раньше времени не стоит болтать! — ответил Федор. — А только не миновать ему моих лап.
— Хорошо! А в попе ты, значит, уверен?
— На великий палец! Да и сами посудите: стоит мне заметить что-нибудь неладное, скажу я одно словцо кому следует, и нет халтурного попа Фомы!
— Ну, а новокитежскую тайгу он хорошо знает? — продолжал расспрашивать Раттнер.
— Кому же знать, коли не ему? Всю ее облазил вдоль и поперек!
— Ладно! Слушай же, Птуха, — понизил вдруг почти до шопота голос Раттнер. — Приготовься! Сегодня же ночью ты с попом Фомой отправишься по одному моему важному поручению.
Будь готов, Федор!
— Есть, быть готовым! — ответил Птуха.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. На копье!
1
Истома олифил, то-есть покрывал вареным льняным маслом икону богородицы «Нерушимая стена». Косаговский смотрел на классически-старообрядческий лик иконы и в сотый — раз жалел, что Истома обречен на богомазничество. Талантливый художник пропадает в юноше.
— А ты не пробовал, Истома, рисовать что-либо иное, кроме икон? — спросил Косаговский. — Что-нибудь мирское?
— Мирское не писал и не буду! — ответил сухо Истома. — Недавень принесли чумаки в Ново-Китеж образ Спаса, в миру писанный. Смотреть мерзко. Брюхат и толст, токмо сабли на бедре нет! «От Назарета может ли што добро быти?» — закончил юноша евангельским текстом.
Косаговский вздохнул. Истома не понимал его. И откуда у юноши эта фанатичная злоба на мир и все мирское? Совсем еще недавно Истома мечтал о бегстве из Ново-Китежа в мир, в вольный широкий мир, а теперь вдруг изуверская ненависть ко всему, что «от Назарета».
Косаговский встал с лавки и прошелся по избе. День выдался особенно тягостный. Даже словом не с кем перекинуться. Птуха вот уже неделю отсутствует, пропадая где-то с попом Фомой по поручению Раттнера. А Раттнер с утра ушел в Усо-Чорт. Ровщики сегодня устроили сходку, на которой будут «думати крепку думушку», как освободить из посадничьей подклети Фому Клевашного.
«Дорого дал бы я, — подумал Косаговский, — за газету, даже за клочок газеты трехмесячной давности».
Вдруг частый сплошной звон ворвался в окно. Сначала задребезжал старенький соборный колокол, затем Святодухова гора заклепала и в великие и в малые древа. И наконец заухали «Ратный» и «Воротный» колокола на кремлевских башнях.
Косаговский надвинул шлем и выскочил из избы.
По улицам к кремлю бежали толпы народа. Раздавались гневные выкрики:
— Торговых перещупать! Пошарпа-ем купцов!..
Из-за угла вылетел вдруг, давя кур и поросят, десяток конных стрельцов стреконного полка, при народе обнаживших сабли.
— Расходись. — закричал урядник, молоденький упитанный юноша. — Нет вам, псам, ходу к кремлю!
Но толпа не испугалась, а, наоборот, бросилась с ревом на стрельцов.
— Бей их, псов цепных!
Рыбак, бежавший с багром на плече, вырвался из толпы и, зацепив багровым крюком за кафтан урядника, стащил его с коня. Стрельцы струсили, повернули коней и помчались обратно к кремлю.
— В колодец его! — кричала толпа, срывая с урядника оружие.
— Ребятушки, помилуйте! — вопил по-ребячьи стрелец, — подневольные мы!
«А как похоже на революцию!» — подумал Косаговский.
С холма, которым заканчивалась улица, открылась просторная подкремлевская площадь, густо, как банка икры, забитая народом.
Весь новокитежский посад, все пять его концов собрались к стенам кремля. Все это кричало, вопило, грозило немудрящим оружьишком в сторону кремлевских стен. А кремль, неподвижный и тихий среди общего движения, таил угрозу. Кремлевские ворота наглухо закрыты, стены пусты, изредка лишь блеснет меж зубцами стрелецкий бердыш.
На холме Косаговского нагнал Истома, без шапки, распоясанный, в рубахе, перемазанной красками.
— Это восстание, Истома! — крикнул ему Косаговский. — По-нашему, революция.
— Похоже на то, — улыбнулся скупо Истома. — Не грело, не грело, а вдруг осветило! С чего бы это так вдруг?
Они вместе спустились с холма на площадь и вскоре увидели Раттнера. Чувствовалось, что именно он руководит восстанием, хотя Раттнер не отдал непосредственно сам ни одного приказания. Он лишь советовал сделать то или иное остальным главарям движения, среди которых Косаговский узнал старика-кузнеца, спасшего его во время ареста сходки в Даренкиной кружале, чахоточного солелома и еще двух ровщиков, бывших на том же несчастливом собрании. Эти-то главари и передавали приказы Раттнера непосредственно восставшим.
— Иди-ка сюда! — крикнул Раттнер, увидав Косаговского. — Теперь нам надо вместе держаться.
— Как это началось? — спросил Косаговский.
— Они виноваты! — крикнул Раттнер в сторону кремля. — Сегодня утром рыбаки, несшие с озера на Торг ночной улов, нашли у Смердьих ворот труп Клевашного. Этой казнью кремлевские владыки бросили вызов народу, желая запугать его. Но добились обратного. Рыбаки принесли труп Никифора на Торг. Начал сбегаться народ. Прибежали, бросив рудные ямы, ровщики, друзья Никифора, и начали призывать к восстанию. Но народ колебался. В этот момент, как нарочно, появляется на Торгу конный бирюч[9]) и начинает читать посадничью грамоту о том, что завтра на Торгу после битья кнутом будут вырезаны ноздри у рукодельных людей и у Дарьи — питейной жонки, ковавших крамолу против посадника и киновеарха. Терпение народное лопнуло! Народ бросился на бирюча, избил его, изорвал посадничью грамоту и, подняв труп Клевашного, пошел с ним к кремлю. Вот и все! А нам, — указал Раттнер на главарей, — осталось лишь направить в организованное русло этот гневный народный порыв…
— И ты надеешься на успех? — спросил пытливо Косаговский.
Раттнер не успел ответить. Его окружили главари восстания.
— Слушь, мирской! Ты у нас в роде коновода, — обратился к Раттнеру кузнец с апостольской бородой. — Хотим мы твово ума пытать! Купчишки-то в кремле как в горсти. Надобе к кремлю приступом приступить, на копье его поднять.
— На копье!.. На копье кремль! — закричали ближайшие из восставших, прислушивавшиеся к разговору начальников.
И вся площадь подовторила им:
— На копье-о-у!..
— А сколько в кремле стрельцов? — спросил Раттнер.
— Близь тысячи! — крикнул кто-то опасливо из толпы.
— Толкуй неладное! — ответил строго, повертываясь в сторону крикнувшего, кузнец. — Откуль же близ тысячи, когда их всего в городе не более штисот наберется? А городского полку стрельцы, сотни три, в тайгу утекли!
— Ладно, попробуем, — ответил Раттнер. — Разбирайте оружье!
2
Восставшие бросились к телегам, привезшим из Усо-Чорта оружие, и начали поспешно расхватывать его. Но усочортовские мастерские смогли прислать повстанцам, или, по старо-русской, а следовательно, и китежской терминологии, — «белое» оружие.
Косаговский хотел было взять легкую и изящную саблю, но, нащупав в кармане «Саваж», раздумал. Истома же вооружился огромной медвежьей рогатиной, так не шедшей к его тонкой девичьей фигуре.
Гигант кузнец взял с одного из возов граненую в несколько перьев[10]) булаву-пернач и поднес ее с поклоном Раттнеру.
— Ты у нас за воеводу, так уж прими пернач!
— Что вы, что вы! — отстранился конфузливо Раттнер. — Не надо. К чему это?