Страница 38 из 39
И в науку идти расхотелось – совсем. Какая наука на пустой-то желудок, когда другие оттуда бегут.
И преподавать идти уже не имело смысла, куда просилась душа: и там был полный отстой и бардак, господствовали пессимизм с нищетою. Технические вузы (МВТУ, МАИ, МЭИ, МХТИ, МИРЭА) все как-то быстренько осиротели и опустели: классическая математика с физикой, как и инженерные специальности были новой стране не нужны. Молодёжь сломя голову бросилась в экономисты, юристы, менеджеры – чтобы потом наворованные деньги новорусской картавой знати считать. И попутно обеспечивать пузатым ворам-казнокрадам юридическое и правовое прикрытие. Юриспруденция и гуманитария правили бал, понимай – пустомельство, делячество и словоблудие. Красные дипломы и диссертации, защищённые на естественных факультетах в Московском государственном Университете, никто уже серьёзно не воспринимал, не загорался душой и глазами. Наоборот, они у новых хозяев российской демократической жизни вызывали одно лишь раздражение плохо скрываемое и даже подчас и ярость с брезгливостью вперемешку – как дуст, например, или тот же “дихлофос” у клопов.
Оставалась одна оборонка, откуда он в прошлом году ушёл, и где ещё по инерции регулярно выплачивали зарплату, неплохую в сравнение с заработками тех же сотрудников академических и гражданских НИИ. А из оборонки – лишь его институт, который он хорошо знал, и где его знали. Других вариантов не было.
Но добровольно возвращаться туда оплёванным и побитым мышонком было ему крайне неприятно и совестно, по правде сказать: приходить и расписываться там перед всеми в собственной беспомощности и никчёмности, так и не сумевшим вписаться в новую сытую жизнь, найти себе в ней уютного и доходного места. И хотя сам он внутренне уже готов был вернуться, готов был куда угодно пойти – лишь бы не в опостылевшую торговлю, – но, всё равно, нужен был повод, какой-то внешний толчок, или его величество Случай…
29
И таким именно Случаем, в очередной раз круто поменявшим его судьбу, стал неожиданный вечерний звонок к нему на квартиру начальника их отдела Щёголева Владимира Фёдоровича, состоявшийся в 20-х числах июня – в момент, когда озлобленный новой жизнью Стеблов уже неделю как по бывшим университетским приятелям безуспешно бегал в поисках новой работы. Когда уже занервничал, было, и запаниковал, видя повсюду одно и то же – тьму беспросветную и пустоту, – и готов был, по совету соседа по гаражу, идти к нему на спасательную станцию в ученики-водолазы.
В этот-то наикритичнейший и наитруднейший момент к нему Владимир Фёдорович как раз и позвонил, вероятно Господом Богом самим к тому надоумленный.
– Здравствуйте, Вадим Сергеевич, – как всегда добродушно поздоровался он, как это делал со всеми сотрудниками института без исключения. – Это Щёголев говорит, Ваш бывший начальник отдела. Не забыли меня ещё? Узнали?
– Здравствуйте, Владимир Фёдорович! здравствуйте! Это что ещё за крамолу Вы такую несёте – забыл?! Конечно, узнал! конечно! – радостно затараторил в трубку Стеблов, опешивший от неожиданности и от звонка такого. – Разве ж могу Вас когда забыть, как и работу с Вами!
– Ну и хорошо, что помните, очень хорошо, – засмеялся Щёголев на другом конце. – Мы Вас тоже в отделе часто сидим, вспоминаем. Как Вы живёте, Вадим Сергеевич? – расскажите коротко, если есть время. Не надоело Вам ещё торговать? не соскучились по прежней научно-исследовательской работе?
От такого вопроса животрепещущего и злободневного у Стеблова дыхание перехватило, больно застучало в груди и в висках, и даже волосы на голове затрещали и зашевелились. Господи! как он ждал такого вопроса от бывших руководителей, как ждал! “Полцарства отдал бы за него”! Всё царство!
– Соскучился, Владимир Фёдорович, ох-как сильно соскучился! Если б Вы только знали! – чуть не плача в трубку, честно признался Вадим, не кокетничая перед бывшим начальником, не кривляясь, чувствуя только, как распирает его всего от восторга дикого и от счастья. – Мне наш институт во сне уже снится – верите? Будто бы сижу я опять за столом в своей шестой комнате, сижу и работаю, бортовые программы пишу, и Вам их хожу и показываю.
– Ну и возвращайтесь назад, коли так, ежели мне не врёте, не приукрашиваете для приличия. А то у нас, по правде сказать, и работать-то стало некому. Вся молодёжь следом за Вами уволилась как по команде – пошла, как и Вы, торговать. Остались одни начальники и пенсионеры. Обезлюдел, опустел институт. Совершенно. К чему придём с такой бездарной политикой?… Лет через пять, через десять, если кардинально ничего не изменится – от института не останется и следа: нет будущего у коллектива, где молодёжи, где смены нету… Вот поэтому и звоню теперь к Вам – узнать Ваши планы теперешние и настроение. Что, правда наскучила Вам торговля? правда вернуться хотите? – осторожно поинтересовался Щёголев, не веря своим ушам.
– Хочу, Владимир Фёдорович, милый, очень хочу! – торопливо ответил на это Стеблов. – Сил уже нет никаких в торговом дерьме возиться.
– Да мы так и думали, Вадим Сергеевич, так и предполагали все, что не торговый Вы человек, что долго в бизнесе не протяните. И, как видите, не ошиблись: хоть чуточку, да изучили Вас по прежней совместной работе. Возвращайтесь давайте назад: будем Вас с нетерпением ждать. Закрывайте там все дела побыстрей – и звоните. Телефон мой, надеюсь, помните.
– Да какие у нас в торговле дела, Владимир Фёдорович? – скажите тоже! Проходной двор, балаган настоящий, вертеп, а не фирма. У меня даже и трудовая книжка до сих пор дома лежит: хоть завтра брошу всё и к Вам приду и устроюсь.
–…Ну и приходите завтра прямо с утра, коли так, – опять засмеялся Щёголев, по голосу также очень взволнованный, очень довольный беседой, звонком. – Завтра же Вас и оформим… Только работы у нас пока нет, вот в чём беда. Но, верим, будет работа… И ещё тут вот какая проблема у нас с Вами непременно возникнет, Вадим Сергеевич… деликатного свойства, если так можно выразиться, – вдруг неожиданно замялся он, настоящий аристократ московский, после чего спросил осторожно, смущаясь: -…Вы там у себя… сколько зарабатываете-то, ежели не секрет? Н-у-у-у, сколько Вам в месяц платят?
Вадим назвал среднюю сумму заработков.
– Ни-че-го себе! заработки у Вас! – начальник его поперхнулся даже и, видимо, оторопел от услышанного. – Прямо скажем: не слабые! Таким заработкам даже и директор наш, Валентин Константинович, доктор наук и профессор, позавидовал бы, наверное, не то что я, грешный. Ничего себе, получаете, бизнесмены российские!… Я, разумеется, столько дать Вам никак не смогу, поймите меня правильно, – принялся было извиняться Щёголев перед Стебловым, и голос его испуганно задрожал. – Мы тут у себя на предприятии на порядок меньше Вашего получаем: столько нам государство теперь за работу платит.
– Да Бог с ними совсем, заработками большими, – перебил Вадим расстроившегося было начальника. – Не в деньгах счастье, Владимир Фёдорович, уверяю Вас, совсем даже не в деньгах. Поработав в торговле около года, я это ясно понял. Человек должен уважать себя и свою работу, гордиться ей и собой. Иначе – всё, хана: никакие заработки не спасут от разложения и деградации.
– Ну и слава Богу, и хорошо, что Вы так правильно всё понимаете и готовы деньги шальные, немереные, на работу по призванию поменять, – довольный услышанным, опять засмеялся Щёголев в трубку. – Только супруга-то не заругает Вас? От больших заработков тяжело отвыкать: по себе и собственной семье знаю.
– Не заругает, Владимир Фёдорович, не заругает. Она у меня хорошая.
– Ну тогда и приходите завтра же, коли так: чего тянуть-то? Стол Ваш, кстати сказать, так и стоит свободный и сиротливый, с осени Вас дожидается. Запылился уж весь, по хозяину стосковался… Ничего: завтра же и протрём…
– Ну что, Марин, узрел Господь мои муки, узрел, – поговорив с начальником с полчаса, после этого обратился светящийся счастьем Вадим к притихшей рядом жене, всё до последнего слова слышавшей. – В свой институт я завтра утром иду – на работу туда устраиваться. Сам начальник отдела звонил, Щёголев Владимир Фёдорович, слёзно просил к ним назад возвращаться. Соскучился я по ним, по чести сказать, сниться мне даже стали, черти. Ей-богу!… Ну и вернусь назад, стало быть, если всё так удачно складывается, если сами звонят и просят, почти что кланяются. Хоть человеком себя опять почувствую – а не прохвостом, не торгашом, которого все нормальные люди как клопа вонючего презирают.