Страница 27 из 39
Рубль стремительно обесценивался как денежная единица и уже никому не был нужен и интересен – даже и внутри страны. Республика Татарстан, например, стремясь избежать экономического хаоса и коллапса, уже даже намеревалась вводить в оборот свою собственную денежную и кредитно-финансовую систему с прицелом на отделение, на обретение полной самостоятельности – финансовой, экономической и политической.
Ближе к весне бывшие советские деньги и вовсе превратились в бумажки, в мусор. Россия повсеместно переходила на бартер, на товарообмен. На многих предприятиях уже даже и зарплату работникам начали выдавать водкой и мукой, гречневой крупой и сахаром…
Это было так ново всё, непривычно, дико и неожиданно, и неприятно очень после коммунистической райской стабильности и уверенности в завтрашнем дне, – это не укладывалось ни в чьей голове и сознании. Молодая российская демократия, с хвалёного Запада занесённая, уже с порога показывала доверчивым русским гражданам, прежней тихой и спокойной жизнью избалованным до крайности, своё всепожирающее нутро – алчное, хищное и бессердечное. От которого всем сразу же захотелось спрятаться куда-нибудь, убежать. Как убегают обычно люди от внезапно налетевшего смерча, грозящего опешившим и растерявшимся россиянам большой бедой, а то и вовсе страшной, смертельной опасностью.
Да только бежать-то им было некуда, одураченным, – вот в чём проблема-то вся заключалась! Куда убежишь и спрячешься на стремительно-тонущем корабле?!…
Горбачёвский хронический дефицит сменился ельцинским изобилием (как и при НЭПе в 1920-е годы, помните), которое не очень-то и радовало глаз россиян, нищавших и опускавшихся по часам и минутам. К весне 1992-го года, повторим, гайдаровская шоковая терапия и безудержная инфляция съели у народа все сбережения и накопления, до копеечки. Нищий народ был в шоке и не мог понять, что такое вокруг творится и происходит с их некогда огромной и богатой страной? И почему их всех так пошло и грубо, не боясь никого и ничего, ограбили? Власть-то в России есть или нет? Кто-то за этот циничный и подлый грабёж ответит?…
Подобного рода вопросы при встречах растерянно задавали детям своим и до нитки обобранные и ограбленные в одночасье родители Вадима Стеблова, у которых, до переезда в Кремль Бориса Ельцина и начала реформ, лежало на книжках в сберкассе по 12 тысяч твёрдых советских рублей, что оба они старательно целую жизнь копили, отказывая себе во всём в надежде, памятуя о голодном детстве и юности, обеспечить себе спокойную и безбедную старость хотя бы, сытую и привольную. Оба верили, что так оно всё и будет. А иначе как?! Ибо эти их сбережения трудовые, не жульнические, были огромными суммами на рубеже 1980-х-90-х годов: четыре автомобиля “Жигули” гипотетически можно было бы на них купить, или же две машины “Волга”.
И вдруг к весне 1992-го года их совокупные 24 тысячи превратились в пыль, в копейки нищенские, гробовые, на которые можно было приобрести в магазине разве что два батона хлеба, не больше того. Так что про сытую и спокойную старость родителям Стеблова можно было смело опять забыть. Как и про накопленные сбережения, которые, оперативно и умело переведённые в доллары и золото, в иностранных и российских банках густо осели, на счетах новой российской знати из окружения президента страны.
Хорошую “программу” придумали Ельцин с Гайдаром, не правда ли? – что позволила им так ловко и нагло, и профессионально, главное, всех россиян обчистить, объегорить, обуть! Ну и как, скажите, двум этим реформаторам-махинаторам за такую их работу подлую и подрывную на Западе было в ладоши не хлопать?! А в ограбленной и порабощённой России не ставить белоснежных мраморных памятников?!…
Родителям Вадима ещё “повезло”, если так можно выразиться: их потерянные 24 тысячи не были рекордной суммой. Куда хуже и больнее, и горше, как теперь представляется, в психологическом плане было их соседу по дому хохлу Сапроненко Александру Александровичу, например. Дяде Саше, как Вадим его всегда называл, с детьми которого провёл всё своё детство и отрочество.
Так вот, дядя Саша этот в начале 70-х годов завербовался с кем-то из города на Чукотку: за длинным рублём подался, как в народе тогда говорили, – работал там долгое время шофёром в совершенно диких условиях и местах, в темноте и мерзлоте вечной. Где только олени и чукчи одни и выдерживают, как известно, и больше никто, и где солнышко лишь месяц в году светит. А когда приезжал в отпуск раз в два года, – всё, бывало, хвастался перед соседями, хохлёнок длинноязыкий, крутыми ежемесячными заработками под тысячу рублей. Представляете, какие деньжищи там человек огребал! Уверял, что вот, мол, ещё чуть-чуть поработает и потерпит, на цинготной рыбе и оленине там поживёт, а потом уволится-де оттуда к чёртовой матери, деньги под расчёт получит – и поедет с семьёй жить в родную Хохляндию, по которой он здорово тосковал, куда в разговорах непременно вернуться стремился. Всё мечтал и надеялся, чудачок, что дом себе там трёхэтажный купит, новую машину “Волгу”, только с конвейера спущенную, – и будет жить-поживать где-нибудь под Мариуполем-Ждановым на берегу Азовского моря, греть обмороженные косточки под тёплым украинским солнцем, есть сало с галушками, пенное пиво пить – и в ус не дуть, что называется. Мечтал и загадывал, короче, как тот известный мужик на огурцах (у которого потом огурцы украли).
Бросить Чукотку он намеревался и после пяти лет работы, и после десяти, и после пятнадцати – да всё никак не бросал, не решался бросить. Уж больно до денег был жадный и алчный, этот хвастливый хохол: мечтал их все увезти оттуда, по-видимому, ни копейки другим не оставить. А когда, наконец, собрался, проработав там двадцать лет, – весь больной, измождённый, высушенный, – то ему, бедолаге, как раз Егорка Гайдар дорогу назад и перешёл, всего его там до трусов по-либеральному обобрав и до нитки либерализацией цен обчистив. Еле-еле на обратный билет да на железнодорожный контейнер дяде Саше заработанных денег только тогда и хватило, чтобы нажитое там за 20-летнее пребыванье кое-какое добро на родину перевести: гардероб дубовый, кухонный гарнитур с посудой, диван продавленный и кровать, одежду ношенную-переношенную. Наверное, можно б было всю эту рухлядь и барахло там, в Анадыре, и оставить – чукчам на разграбление, – не гнать через всю страну, не тратить последние деньги. Да уж больно скупым и охочим, повторимся, был дядя Саша даже и до барахла: с дерьмом не желал расставаться.
В общем, с чем уехал на заработки когда-то, с тем и вернулся фактически их трепливый сосед-фантазёр обратно домой, в обшарпанную свою квартиру. Если не считать ветвистых оленьих рогов – его единственное стоящее чукотское приобретение. Их он по возвращении у себя над кроватью повесил – в память о загубленной на далёкой Чукотке жизни и о проделках своей жены, которые та, живя 20 лет одна, в городе у них вытворяла. Про родную солнечную Хохляндию ему надо было срочно забыть. Как и про новую машину “Волгу”. Всё немаленькое богатство его – около двухсот тысяч рублей даже и по самым скромным подсчётам – прямиком в карманы к Ельцину с Гайдаром и их подельникам лихо так и перетекло, на счета в коммерческие банки, которые тогда как грибы после дождя росли, которые как на дрожжах поднимались и пухли.
Покрутился до нитки обобранный дядя Саша с полгодика дома, горем, тоскою убитый; походил очумело по городу и по двору в старой ондатровой шапке да в потёртом полушубке овчинном (который он ещё перед отъездом на север купил и в котором так назад и вернулся); послушал ядовитые насмешки соседей, родственников и жены, кто ежедневно над ним как над дурачком-простофилею потешались, просвистевшим-профукавшим всё, – а потом взял да и умер с горюшка от обширного инсульта, три дня провалявшись в коме. Не смог человек отобранных денег и порушенной мечты пережить, как и впустую оставленных на Чукотке сил и здоровья, жизни.