Госпожа камергер

– О, да, Ваше Величество, – ответ княгини Лиз прозвучал искренне. – Я не забуду никогда Его Величество, как не смогу забыть свою юность, – и голос Потемкиной против воли дрогнул. – Он всегда в моем сердце. Тем более что Господь не дал мне других детей, только сына Александра Павловича…

– Он здесь? – оживилась Мария Федоровна. – Так где же он? – Она приложила лорнет к глазам. – Пусть подойдет ко мне…

– Обратите внимание, любезная Мари-Клер, – насмешливо говорил князь Потемкин своей юной даме, проводя ее по залу, – вон тот важный господин с усами в окружении сановников – сам российский государь Николай Павлович и мой милейший дядя. А вон та приятнейшая особа в лорнете – моя милейшая бабушка, императрица Мария Федоровна… В последнее время она меня чрезвычайно пылко полюбила.

Мари-Клер не верила своим ушам – она не могла понять, Александр насмехается над ней или говорит правду. В смятении она остановилась и, взглянув на князя, спросила растерянно:

– Разве первый муж княгини Елизаветы Григорьевны принадлежал к императорской семье?

– Ну, в некотором роде, безусловно, – ответил ей Александр с иронией. – Более того, он сам был императором. Император Александр Павлович, старший брат нынешнего государя, был моим отцом. Вот только мужем моей матушке он не был. – Добавил сразу без тени смущения: – Такое случается, любезная Мари-Клер. Как я знаю, не только в России. Но меня своим сыном государь признавал и баловал. Оттого его родственники все так милы со мной нынче. Других-то детей покойный император не оставил…

– Подойдите, Сашенька, – взмахнув веером, императрица Мария Федоровна подозвала Потемкина к себе. – Вы помните своего отца?

– Конечно, Ваше Величество, – отвечал Александр.

Мария Федоровна протянула ему руку для поцелуя, и когда полковник склонился к ней, погладила другой, облитой сверканием драгоценных камней на перстнях, его вьющиеся черные волосы:

– Помните о нем, мой мальчик, – произнесла она проникновенно, – даже когда уже не станет в живых меня и вашей матери. Говорят, что внуки похожи на дедов больше, чем на отцов. Я бы очень хотела увидеть ваших детей, Сашенька. Возможно, кто-то из них окажется вылитый мой сын. Я уже стара, мой мальчик, – продолжила она с печальной улыбкой. – Не заставляйте меня долго ждать.

– Я буду помнить о вашей просьбе, Ваше Величество. – Александр подавил волнение, и только блеск зеленоватых глаз выдал его: – Я постараюсь не разочаровать ни вас, ни свою матушку…

– А отбивать молоденьких жен у престарелых мужей – это очень, очень плохо, Сашенька. – Мария Федоровна лукаво пригрозила князю пальчиком.

– Я вовсе не понимаю, Ваше Величество, – Александр возмутился, но не смог скрыть улыбку – бабушка, как всегда, все знает.

– Я говорю о княжне Лейле. – Мария Федоровна наклонилась к своему любимцу: – Конечно, ее супруг – полная развалина, – она заговорщицки понизила голос, – но нельзя же так откровенно, дорогой мой. Мне все говорят, впрямую и намеками, но я постоянно делаю вид, что мне ничего неизвестно…

– Вы замечательная бабушка, – прошептал венценосной родственнице князь Александр, – я вас очень люблю, государыня…

Звезды и месяц за окном совсем поблекли, и солнце робко показалось из-за снегового хребта. С минаретов заголосили муэдзины, призывая правоверных на молитву. Красноватые скалы гор, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, посветлели, бахрома снегов позолотилась, а после – заалела. Безымянная речушка, шумно вырывающаяся из черного, полного мглою ущелья, засеребрилась словно змея чешуею. Старуха Кесбан повернулась, всхлипнув. Подняла голову и, прищурив здоровый глаз, вытерла стекшую по щеке слезу. Потом спустила почерневшие от грязи жилистые ноги, сунула их в башмаки и зачесала, зачесала тело…

– Пора уж, красавица моя? – спросила она у Мари, накинув платок.

– Пора, – подтвердила та. – Как думаешь, Абрек верен русскому государю? – сомнение давно уж мучило ее.

– А почему спрашиваешь? – удивилась ее вопросу турчанка. – Он по многому обязан наместнику гяурскому, Ермол-хану, что тот спас его от верной гибели, когда персидские сарбазы (солдаты) вырезали всю его семью. В здешних краях такого не забывают… А что? Не веришь ему? – Кесбан снова завернулась в черное покрывало и стояла перед Мари, ожидая ответа.

– Пока верю, только о здешних местах другое знаю, – произнесла та задумчиво. – Верить бжедуху или шапсугу, все равно, что добровольно голову в петлю совать и самому у себя из-под ног скамеечку выбить. Обмануть неверного здесь не почитают за грех, а наоборот, – за удаль. – И тут же спохватилась: – Пойдем, провожу тебя, а то совсем рассветет…

– Да, поспешу я, – старуха зашмыгала к дверям. – Ты про голубя не забудь…

– Не позабуду. Не беспокойся. А при следующей встрече с посланцем из Петербурга упомяну о вознаграждении тебе, как условились…

– Так мне многого не надо, – у старухи от радости вырвался присвист, – до смерти бы дожить в покое.

– Я помню, Кесбан. Помню. Пойдем…

Глава 2

Родителей своих Мари-Клер не помнила и ничего о них не знала до той поры, пока ей не исполнилось четырнадцать лет и жизнь ее не повернулась столь резко и неожиданно, как она в ранние годы свои и вообразить не могла. Сколько вбирала в себя память юной воспитанницы обители кармелитов, пространство ее жизни всегда ограничивали высокие, беленые известью стены монастыря Святой Терезы Авилы, вознесшегося на мысе Каталана, близ Марселя.

В давние времена, когда могущественная империя мавров простиралась от Испании до Индии, арабские мореплаватели достигли и этих пустынных мест и основали здесь поселение, первым делом возведя мечеть на выдающейся в море скале, так что ее было далеко видно со всей округи.

Как и многие постройки арабов, мечеть имела прямоугольные очертания. Рядом с ней существовал зеленый двор с фонтаном, который предназначался для омовения перед молитвой. Стены мечети обильно украшали мраморные и гипсовые резные пластины. Даже спустя столетия в перестроенном здании можно легко было найти то особое место на обращенной к Мекке стене, где находился михраб, ниша для Корана, облицованная мозаикой и эмалью.

После изгнания арабов, мечеть долго пустовала и разрушалась, пока мыс Каталана не присмотрели для своего пристанища христианские монахи-кармелиты. Последователей французского отшельника святого Бертольда, учредившего Орден Кармелитов в начале двенадцатого века в Палестине, на Каталане привлекло то, что особая природа, окружающая мыс и поселения вокруг, напоминала им о восточных землях. Действительно, многие потомки первых мавританских мореплавателей так и остались жить на Каталане. Они говорили на своем языке, представлявшем собой причудливую смесь арабского и латыни, молились своему Богу, немного Магомету и немного Христу, – жили как морские птицы в гнездах на скале, совершенно обособленно и скрытно.

Обосновавшись на мысе, первые кармелиты привлекли арабских мастеров, оставшихся в селениях, к воссозданию храма, только теперь уже посвященного Иисусу Христу. Однако арабы строили монастырь по-своему – сурово и строго внешне, но с необычайной роскошью во внутреннем убранстве. Привычные к сухой и знойной погоде, царящей в этих местах, они особо заботились о том, чтобы обеспечить обитателям монастыря прохладу. Для этого они воссоздали прямоугольный двор мечети с тенистыми деревьями, жилые постройки притиснули как возможно ближе друг к другу, что мешало проникновению солнца, а весь монастырь обнесли высокими, мощными стенами, сделав его похожим на мавританскую крепость.

У маленькой золотоволосой девочки, когда, одевшись впервые в просторную коричневую тунику кармелитов с широким белым наплечником, Мари-Клер сделала свои первые самостоятельные шажки по монастырю, его гипсовые своды, подковообразные арки и напоминающие длинные монашеские капюшоны выступы вызывали благоговейное восхищение и трепет…

Главный собор монастыря, посвященный святой мученице Терезе, благодаря его тонким стенам и игольчатым колоннам, поддерживающим крышу, походил на гигантский шатер, раскинувшийся над морем. Ранним утром, когда солнце вставало, яркое и сверкающее, его первые пурпурные лучи расцвечивали рубинами пенистые гребни волн и играли множеством жемчужных и опаловых красок на бесчисленных арабесках, украшающих своды храма, на перламутровых мозаиках, вставленных в огромные павлиньи перья, обрамляющие входы и высокие стрельчатые окна собора.