Лаура

Затем она подождала, пока кринолин медленно опустился, образован воздушную подушку между материей и водой, и платье как бы поплыло.

В том месте, где Лаура погрузилась в воду, осталась большая белая лилия, в центре которой ярко сверкал золотистый пестик. Лаура сбросила свое платье и появилась в другом конце бассейна уже обнаженная.

Волнообразные движения, прыжки и извивы, из которых состоял ее танец, как бы вбирали в себя красоту всего окружающего — лилий на длинных стеблях, золотистых рыбок, красных и золотых лент от электрических огней, тянущихся по воде. Но истинным чудом было, тело Лауры и желание, которое оно возбуждало.

Если не хочешь доставить меня домой к маме совершенно голой, — выкрикнула она, — то должен выловить мое платье.

Я немедленно разделся и перед тем, как нырнуть, заметил:

— Все равно ты не сможешь пойти домой в мокром платье.

— Прекрасно. В таком случае, я не пойду домой.

Лаура переменила ко мне отношение! Жизнь показалась мне прекрасной. Я не поднял лауриного платья до тех пор, пока она не приняла все мои условия: она должна заниматься со мной любовью во всех мыслимых позах и любым способом, возможным на твердых скалах, которые по странной фантазии Ланса соорудили вокруг озера. Мы мяли свои шеи, лопатки, копчики, ободрали подбородки, локти, запястья, колени и ягодицы. Потом несколько раз мы рисковали утонуть. Стая красных рыбок вилась вокруг ее ног вместе со мной, и я уверен, никогда и никто до нас не испытывал такого удовольствия, такого наслаждения от любви, как мы той ночью.

Я повесил платье Лауры на ветку и отдал ей свою вышитую рубашку, которая шла ей значительно, лучше, чем мне. Ей ничего больше не требовалось из одежды. Я бы хотел, чтобы она больше никогда ничего не носила, кроме этой рубашки. Я хотел бы всегда видеть ее груди в разрезе сорочки, ее ягодицы, когда она стояла, выпрямившись, и поросль темных волос внизу восхитительного животика. Ее облик, несомненно, возбуждал меня.

Я вспомнил Мабини-стрит и юношей и девушек разного возраста, которые смотрели, как она совершенно открыто ласкает себя. Она стояла, склонившись над ксилофоном, столько, сколько требовалось, чтобы все были удовлетворены: она не хотела лишать их такого удовольствия. И после этого они уже без нее, вспоминая эту сцену, самостоятельно доходили до оргазма. Когда они забудут о ней, я уверен, она обязательно туда вернется, чтобы снова предстать перед ними, чтобы увидеть, как они изнемогают от сладострастия и похоти.

Скольким же мужчинам за свою недолгую еще жизнь Лаура принесла наслаждение, даже не прикасаясь к ним? — Возможно, они бы предпочли прикоснуться к ней? Возможно, но она не смогла бы так полно удовлетворить их желания, показывая себя, выставляя на всеобщее обозрение свою красоту, она удовлетворяла, приносила наслаждение им всем, не обделяя никого, так, чтобы все они были счастливы одинаково. Она умело пользовалась своим прекрасным телом.

Любовь — это долг. Отказывать в любви тем, кто вас любит, — несправедливо. Нельзя быть хорошим любовником, будучи несправедливым. И никто не может быть справедливым, если не доставит равное удовольствие другому. Да, невозможно сделать множество копий одного тела, но можно сделать множество грез и мечтаний. Не позволить кому-либо создать из себя мечту — непростительный грех и несправедливость.

Ее голос ворвался в мои мечты:

— Ты действительно собираешься на поиски марийцев? — спросила она.

— Да. И ты тоже хочешь поехать туда же.

— Откуда тебе известно, что я хочу?

— Потому что ты хочешь познать все. И потому что ты думаешь, что нет ничего невозможного.

— А чего бы тебе хотелось, Николас?

— Я хотел бы увидеть, как ты делаешь невозможное.

С удивлением я заметил в ее глазах внезапную грусть, которую никогда прежде не замечал. Она прошептала:

— До встречи со мной ты видел любовь везде. Теперь же, из-за меня, твое зрение сузилось. Мне это не нравится. Я не хочу, чтобы люди останавливались в любви на ком-то одном, выделяли кого-то одного.

Восхищенно я погладил ее милое лицо и сказал:

— Сегодня вечером я смотрел не только на тебя. Я видел также, как занимается любовью Мирта. Но это правда, я ревновал, так как это была не ты, а я хотел видеть и восхищаться именно тобой. Вот такую ревность испытал я сегодня. Ты ошибаешься, Лаура, я продолжаю видеть любовь повсюду. А теперь именно ты помогаешь мне в этом… тем, что любишь все на свете.

Она долго смотрела мне прямо в глаза, не говоря ни слова. Я не знал, о чем она думала. Думала ли она в тот момент обо мне? Без сомнения, так как она внезапно схватила мою камеру и засунула себе между бедер, прижав объектив к нежно-розовой щели. Она обеспокоено бросила на нее взгляд, который постепенно потеплел, стал более нежным, чувственным. Одной рукой она поглаживала черную металлическую поверхность камеры, будто это была моя щека, мое сердце, мой член. Она ласкала камеру, нежно проводя пальцами по ее поверхности, ощупывая каждый ее изгиб, угол, дойдя, наконец, до длинного, прямого объектива, вершина которого была толще и выдавалась вперед. Пальчики Лауры нежно обхватили сначала основание камеры, потрясли его, затем заскользили вверх до выступающего солнцезащитного щитка, похожего на крайнюю плоть. Ее ласки заставили красноватую кожу стеклянного «пениса» засверкать призывно и нежно. Лаура возбудила его кончиками пальцев, обхватила и уже не выпускала его.

Потом пальцы ее соскользнули с вершины камеры к ее основанию и вернулись назад. Проделывала она эти движения ритмично, но без излишней спешки, в медленном, сознательно выбранном ритме.

Затем Лаура поднесла нацеленный прямо на нее объектив к губам, поцеловала его, облизала, смочила слюной, целуя голубые жилки и вены. Наконец, она поместила его между зубов и начала двигать взад и вперед. Когда она почувствовала, что стальной фаллос близок к оргазму, она нежно вытащила его изо рта, склонилась над моим членом и долгими глотками высосала из него потоки спермы. Когда мой пенис вздрогнул в последнем спазме, она подняла голову и не вынимала его изо рта до тех пор, пока я полностью не успокоился и сам не отодвинулся от нее.

— Теперь ты лучше меня понимаешь? — серьезно спросила она. Я всегда буду хотеть ее, всегда буду хотеть чего-нибудь большего от нее! Я ответил, почувствовав прилив нового желания:

Я только тогда действительно понимаю тебя, когда вижу совершенно обнаженной.

Десмэнд и Марселло внезапно вышли из отдаленного участка густого леса. Они нас не сразу заметили.

Я прошептал Лауре:

— Я вижу тебя лучше, когда другие смотрят на тебя.

— Ты хочешь меня только тогда?

— Нет. Но я люблю тебя еще больше, когда другие любят тебя.

Она задрала рубашку и улыбнулась двум мужчинам, приближающимся к нам. Я знал, что они никогда не видели ее голой. Теперь же они поймут ее по-настоящему, смогут судить о ней без предрассудков.

Я резко поднялся на ноги.

— Пойду, принесу свою одежду, — сказал я Лауре.

— Вы оставляете ее с нами? — спросил Марселло.

— Только на несколько минут, — ответила Лаура, обращаясь ко мне.

Десмонд добродушно улыбнулся:

— Мы воспользуемся ими как следует.

В пять часов утра я чувствовал себя бодрым и не уставшим. Я нес Лауру на руках. Она была легкая, как перышко.

Снова на ней была моя рубашка. На себя я накинул ее белое платье: оно было таким же влажным, как и в четыре часа. Ночь была теплая, и в своей хлопчатобумажной куртке я вспотел. Ведь мне пришлось пронести мою любовницу на руках довольно долго.

Покинув бассейн, мы пересекли покрытую травой и кустарником местность и, наконец, пришли в освещенный светом внутренний дворик — патио. Был ли там кто-нибудь еще, кроме нас? Нет, место было пустынное, кругом никого даже слуги давно отправились спать.

Я миновал одну комнату, другую, пересёк еще один дворик и попал еще в одну комнату, где находился безупречно одетый молодой человек, с жадностью пожирающий огромный кусок пирога.